– Согласников у нас дразнят московскими попихальниками, а то и боярскими помыкачами, – пояснил младший.

Никон, по-видимому, не понимал этих казацких филологических тонкостей.

– Согласников Москва, значит, пихает, куда хочет, и бояре ими помыкают; с того, значит, они и слывут у нас помыкачами да попихальниками, – более вразумительно пояснил старший.

– Кто ж у вас эти московские согласники? – спросил Никон.

– Да которые казаки побогаче, которые, значит, шерстью московской обросли, земель да угодьев нахватали и уж сами в бояре норовят на Дону попасть да рядовым казакам на шею сесть, те, значит, все московские согласники, – отвечал старший.

– Одно слово, кровопивицы, – пояснил младший.

– А кто ж ими верховодит? – допытывался Никон.

– Корнилко Яковлев, что Стеньку в Москву возил.

– И в холопы за то пожалован, – добавил младший.

Никон вскинул на него глазами.

– А несогласники ж кто у вас? – спросил он.

– Вольные, рядовые казаки, – отвечал старший, – что в ярме еще не бывали.

– Голутьба, у которых зипунов нет, – продолжал пояснять младший. – Они так же от бояр норовят, как черт от ладану.

Никон опять вскинул на него глазами.

Сова продолжала погукивать, словно бы она предостерегала от чего-то Никона. «Овчарник» своим свистом продолжал напоминать казакам их родимый Дон… Когда-то они вновь попадут туда?

– А которые в Астрахани митрополита Иосифа убили? – спросил Никон.

– Митрополита Осипа казаки сказнили за измену, – потупился старший. – Он за боярами руку тянул.

– Он с Тереком воровским делом переписывался, а в казачий Круг с крестом пришел, словно мы нехристи! – горячо заговорил младший. – На нас на самих крест.

– Осип свою смерть заслужил, – успокаивал старший.

– Он был боярский похлебник… мягко стлал…

Никон продолжал нервно погромыхивать четками, как бы силясь не слышать зловещего голоса совы. Старший из казаков нетерпеливо двигался на лавке, по-видимому, не решаясь сказать то, что у него было на душе. Он крякнул. Младший глянул на него значительно.

– А мы к тебе, святой отец, по делу, – начал старший нерешительно.

Никон вопросительно вскинул на него своими угрюмыми глазами.

– По делу?

– По великому делу…

– Что ж, сказывай. – Голос старика дрогнул.

– Не в Соловки мы идем…

– Не Соловки у нас на уме, – пояснил младший.

– К тебе мы пришли…

– За каким делом?

– Дон прислал тебе, святейший патриарх, свое великое челобитье…

Он остановился. Никон ждал… А из рощи все доносится этот стон…

– Опростать тебя отсюда приговорил Дон…

У Никона веки дрогнули… Рука, перебиравшая четки, застыла…

– Опростать и от бояр, – добавил младший.

Голова Никона опять заходила… «Нет, нет, нет…»

– Пошли ты с нами на Дон грамоту: тихому-де Дону твое благословенье, навеки нерушимо, а боярам-де, твоим и государевым супротивникам, неблагословенье…

– Анафема-проклят, – пояснил младший.

– В те поры мы в Кругу грамоту вычитаем и, стекавшись с Запорогами, на бояр ударим…

– На семена не оставим…

– И тебя, святителя, опростаем…

– И будешь ты патриархом по гроб жизни…

В это время под окном что-то хрустнуло… Никон вздрогнул и испуганно глянул на окно… Голова младшего казака высунулась туда…

– А! Князь!.. Что не спишь?

– До ветру малость вышел, – послышался смущенный голос князя Шайсупова, который тихонько пробирался к окошку, чтобы, по московскому обычаю, подслушать. – До ветру…

– А, то-то… и носом слыхать, – насмешливо заметил казак, – несет…

– Ишь, шутник, право, а! – отшучивался пойманный князь.

– Шутник ты, князь: другово места не нашел до ветру, окроме этого окна…

Смущенное татарское лицо глянуло в окошко…

– Не спится что-то, – как бы извинялся он перед Никоном. – А вы об чем тут беседуете?

– О Божественном, – пробурчал старший казак.

– О перстах, – пояснил младший.

Никон сидел ошеломленный. Глаза расширились, как от испугу, голова тряслась еще пуще, как бы все гоня от себя и отрицая: «Нет, нет, нет…»

– Кажись, все написал… А крепонько-таки написано… Может, где и прилгал малость, да добро! Лишь бы крепонько… что дивить! Прилыгаю… А сказано не нами: «Ложь конь во спасение…» Не мимо идут словеса сии… Да и апостол Петр – на нем же, аки на камне, созиждал Христос Церковь свою – и Петр-ат святой прилыгал малость спасения ради… «Язык-де твой яветя творить, что и ты-де с ним человеком заодно…» «Нет, – говорит, – не вем человека сего…» А петель-ту и возгласи…

Так бормотал сам с собой Никон далеко за полночь, сидя у стола и рассматривая исписанный им лист бумаги – письмо к царю: он все писал по уходе казаков и пристава, не спалось ему от старости, да и возбужден он был речами казаков.

– Да, отрекся апостол, а петель-ту и возгласи…

И где-то в монастыре, далеко, запел петух… Никон вздрогнул…

– Ишь ты, евангельская птица поет…

Он перекрестился, зевнул, снова перекрестился.

– А нет, и ноне не усну… Сем-ка прочту, что я написал великому государю.

И, надев на нос круглые, огромные, словно на воловьи глаза, очки, он начал тихо читать:

– «И ноне я, государь, болен, наг и бос, и креста на мне нет третий год, стыдно и в другую келью выйти, где хлебы пекут и кушанье готовят, потому многие зазорные части не покрыты. Со всякой нужды келейной и недостатков оцынжал; руки больны, и левая не поднимается; на глазах бельмы от чаду и дыму; из зубов кровь идет смердящая и не терпят ни горячего, ни холодного, ни кислого; ноги пухнут, и оттого не могу церковного правила править; а поп один, и тот слеп, говорит по книгам не видит; приставы ничего ни продать, ни купить не дадут; никто ко мне не ходит, и милостыни просить не у кого…» Крепонько-таки, крепонько… а и так бывало, – как бы оправдывался он сам перед собой. – «Оглашают меня кирилловские, – продолжал он читать, – будто я их монастырских людей бью, а я никого не бивал. Ноне строитель Исайя здесь, в Ферапонтове, у келейного дела приставлен, а у меня их поварок Ларка, и оный Ларка ко всякому делу, о чем я ему молвлю, говорит: “Добр Астарт”. А в древнем Писании, государь, идол был некий сидонский, Астарт, и которые его за бога почитали, приглашали: “Добр Астарт”. Я ему, Ларке, говаривал много раз: не зови меня Астартом; я, благодатью божиею, христианин, а не Астарт. И он, Ларка, не перестал зовучи меня Астартом. Я жаловался на него строителю Исайе, и строитель севодни смирял его перед нашею кельею плетьми, а не я его бил…» Что ж, не зови идолом, – снова оправдывался старик, – а то на! Добро-ста, говорят… то-то добро-ста! «Прислал ты мне, государь, онамедни белуг, да осетринки, да лососинки, да коврижек. А я было ожидал к себе твоей государской милости и овощей, винограду в патоке, яблочек, слив да вишенок, только тебе о том Господь Бог не известил, а здесь этой благодати никогда не видаем, и аще обрел буду пред тобою, государь, пришли Господа ради убогому старцу. Да еще я тебе, государь, докучаю: которые здесь монастыри бедные, и те ничего не дают положенного с них, а Кириллов и богат, а столовых запасов не присылает. Ноне грибов и прислали, токмо таких скаредных и с мухоморами, что и свиньи их не станут есть; рыбу прислали сухую, только голова да хвост; хмелю прислали с листом, что и в квас класть не годится. Прислали, чего не прошено: стяги говяжьи и полти свиные на смех. Платьем и обувью я с братьею обносился, а сшить некому, прислан из Павлова монастыря портной швечишко не умеющий, кроме шубного и сермяжного, сшить и скроить о себе ничего не умеет. От недостройки в погребе все запасы овощи перемерзают по зимам, помираем с голоду, наги и босы ходим…»