– Выпей, милая, церковное…

Та взяла чару и, не зная, что с нею делать, глупо глядела на старика своими детскими глазами.

– Пей, Кикилия, раба Божия: это церковное, в нем причастие дают.

«Так надоть, – подумала Киликейка, – он беса изгоняет», – и выпила все, даже поперхнулась. Румянец разлился по всему ее молодому лицу, и она казалась еще более красивою.

– Господи благослови! – Никон перекрестил стоявшее на столе всякое «утешение».

«Все с молитвой, – подумала Киликейка, – святой дедко… божий».

Никон взял лежавший на деревянной тарелке кусок белого хлеба, перекрестил его снова и разломил надвое. Ту, другую, половину он густо намазал икрой, присыпал мелко искрошенным зеленым лучком и подал одну половину Киликейке.

– Кушай, раба Божия Кикилия: это хлебец божий с утешением.

«Так надоть… дедко добрый, богов…» И Киликейка кушала хлебец божий с утешением. Ей стало как-то тепло и радостно, как давно не бывало: словно она опять в девках и сидит с парнями на поседках… Лицо ее горело, в голове как бы шумело, и боку стало легче…

«Это дедко лечит меня… таково хорошо мне…»

И сам «дедко» кушал. Дал он Киликейке и осетринки, и все с молитвой, все «раба Божия». Всего дал покушать Киликейке.

Потом еще налил чару красного, сам с крестом выпил, налил и Киликейке, перекрестил чару и дал выпить Киликейке.

«Так надоть… – И Киликейка выпила, но уже не поперхнулась; и так стало ей хорошо и сладостно, что и сказать нельзя: точно она в раю… – Ах, какой добрый, святой дедко!»

– Так бьет тебя муж-ат, милая? – спросил Никон, употчивавши свою гостью всеми «утешениями».

– Бьет, дедушко.

Она совсем забыла, что перед ней патриарх, которого, не видя, она боялась, как чего-то неведомого. А теперь она сидит с ним, ест и пьет «все святое» и не боится его: это не человек, а угодник Божий, да такой добрый, словно матушка родима…

– За что ж он бьет-ту, милая?

– Так, ни за что.

– А давно?

– С самой свадьбы бьет.

– А давно ты замужем?

– С осени, дедушко.

– Так с самой свадьбы и начал бить?

– С первой же ночи… с первово дни, – Киликейка спохватилась и поправилась, – с первово дни и бьет.

По глазам Никона прошла какая-то неуловимая мысль… Голова его затряслась…

– Может, ты девство не соблюла?

Молчит Киликейка и глупо смотрит, ничего не поняла.

– Может, в девках честь потеряла?

Киликейка закрыла лицо рукавом рубахи…

– Нету, нету… не утеряла… – Она заплакала…

– За что же, милая? А? – Никон отвел ее руку от лица и, взглянув в заплаканные глаза, перекрестил это раскрасневшееся лицо.

Киликейка успокоилась, утерла слезы, улыбнулась.

– За что же, миленькая?

– Да он, дедушко… он пьяной… Меня батюшка выдал за ево силком, он богатырь в Крохине у нас…

– Ну и что же, за что же бить-ту?

Она опять закрылась рукавом…

– Слабой он… не сдюжает меня…

У Никона глаза блеснули…

– Не может? Слаб плотию? А?

– Да… девка я посямест… а он не сдюжает меня…

– А бок когда ж он перешиб тебе, милая?

– Онамедни, поленом…

– Ах он злодей!.. А который бок?

– Правой…

– И болит шибко бок-ат?

– Нет, ноне не болит совсем… Дедушка Мардарий давал мне святово елейцу, так я им в бане помазала бок-ат свой.

Никон встал и подошел к ней…

– А ну-кось, встань, милая.

Она встала.

– Покажь бочок, я посмотрю ево, как зашибен…

Она стояла, по-видимому ничего не понимая, и только хлопала глазами.

– Покажь, раба Божия, бок-ат, расстегни рубаху.

Она не шевелилась.

– Дай-ко я сам, милая.

И Никон стал расстегивать ее сборчатый ворот… Она не давалась…

– Постой, постой, глупая, для тебя же…

«Може, надоть так… так надоть… – Эта мысль победила ее, и она бессильно опустила руки, покорилась… – Так надоть… Он святой… беса изгоняет…»

Старик дрожащими руками распустил ворот рубахи и опустил ее до пояса… Киликейка закрыла лицо руками и вся трепетала…

Старик повернул ее к свету, нагнулся, дотронулся, как до раскаленного железа, до правой, упругой, словно точеной груди, до розового соска, несколько прижал…

– Не больно?.. Нету?.. А вот пониже малость сине… тут ушиб…

Она, казалось, ничего не слыхала, о чем тот ее спрашивал… Голова как будто кружилась, но не болела; все тело точно пылало…

– Послушать надоть сердце и легкие, – бормотал старик и, обхватив руками голые плечи Киликейки, приложился щекой и ухом к здоровому левому боку.

«Так надоть…» Киликейка чувствовала своим телом горячую щеку старика… Борода щекотала ее… Щека все крепче прижимается к боку, потом выше – к груди самой, к сосцу… «Дедко» губами прижимается к сосцу…

«Так надоть… беса изгоняет дедко…»

– Сердце доброе… здраво, хвалити Господа…

И к левому боку дедко прижимается тихо, слушает… А левой рукой держится там… за правую грудь… жмет ее маленько… «Так надоть…»

– И легкие добры, – бормочет «дедко», – только бок-ат елеем надо мазать… заживет… все будет здорово… А нет ли чего пониже?

«Дедко» там что-то делает у пояса сарафана… Он крестит груди…

– Спаси, Господи, рабу Божию, – говорит, – Киликейку…

Все что-то у пояса возится, распускает сарафан… «Так надоть… Богородушка, спаси…»

– А беса мы крестом, да святым маслом, да кропилом, – бормочет «дедко». – Силен он, враг рода человеческого, а крест-ат сильнее ево живет… А в церкви кличешь? А? Кличешь в церкви на беса?

– Кличу и в церкви.

– На Херувимскую? А? Тогда кличешь?

– Как дьякон кадилом кадит, кличу.

– И дома кличешь?

– И дома кличу… Епишку выкликаю… боюсь ево… Ах! Ах!

Сарафан и рубаха упали на пол… Киликейка, отняв руки от лица, увидела себя совсем голою…

– Ах, ах! Матыньки!..

– Ничево, милая, иичево… Господь с тобою… все это от Бога… тело все от Бога… не грешное… в теле нету греха, оно Божье, как и травка, крин сельный… Злоба токмо греховна…

Киликейка, не помня себя, желая только укрыться от глаз, бросилась на грудь старика и, обхватив его, шептала в беспамятстве: