удовлетворенности не было. Радости тоже не было. Была усталость — немыслимая, нечеловеческая. Хотелось отключиться. Хотелось не думать ни о чем вообще. Лечь на дно, как подводная лодка и не передавать позывных.

Этим же вечером ко мне в комнату зашел папенька в очень хорошем расположении духа.

— Вот, Алексей, — сказал он торжественно, — только с тобой поговорили об этом… психопате, что порезал твою… м-м-м… знакомую! И что ты думаешь? Сегодня задержали!

— Не может быть! — искренне изумился я, изо всех сил сдерживая подступающий истерический смех.

— Сто процентов! — объявил папенька. — Сидит, показания дает. Мне Николай только что позвонил. У них там уже банкет по этому поводу, но это ничего, пусть празднуют, заслужили!

— Большие молодцы! — подтвердил я.

— Умеют работать, когда захотят, — сказал папенька. — Тут и поощрить можно, я полагаю. И по нашей линии, и по их, милицейской! Поощрение, Алексей, большое дело! Если, конечно, заслуженно.

— Тут уж точно заслужили, — подтвердил я.

— Восемь эпизодов устанавливают… — папенька помрачнел. — Какая, все же, мразь с нами по одним улицам ходит!

— И что с ним будет теперь? — наивно спросил я.

— Ну, что… Если признают вменяемым, то высшая мера, конечно. Все по заслугам. А если невменяем — специальное лечебное учреждение. Я слышал, что там хуже тюрьмы и хуже, чем… Хуже, чем что угодно. А ты подруге своей можешь предать — пусть спокойно по улицам ходит. Моя милиция меня бережет!

— Передам, — пообещал я.

Обещания я не выполнил. Сразу после выписки перепуганные родители отправили Марину в Ленинград к родне. Там она и поступила в один из педагогических институтов. Мы больше никогда не виделись и не общались.

Никогда я не видел больше и Федю Комара. Он быстро вышел из больницы и буквально через пару дней был арестован за соучастие в какой-то краже. Лично мне подобная быстрота показалась подозрительной, мало верилось, что, не успев выписаться, Федя побежал обносить квартиры, скорее всего тут были какие-то интриги внутри преступного мира. Создалось впечатление, что Саша Щербатый сильно не хотел, чтобы Федя задержался на воле, слишком независимым был этот позитивный, всегда улыбающийся парень.

Маньяка, как и сказал мой папенька, судили и приговорили к расстрелу. К счастью, наши персоны в этом деле так и не всплыли. Похоже, что милиция действительно не нуждалась в помощниках по этому делу и присвоила все лавры себе. На здоровье, как говорится.

А потом у меня были вступительные экзамены в институт, которые я, конечно же, сдал очень хорошо, в том числе и благодаря помощи папенькиного приятеля — проректора. Экономический факультет, в группе три парня и двадцать девчонок, что еще нужно для счастья семнадцатилетнему студенту? Поступили большинство моих одноклассников. Валерка — в институт физической культуры, Витёк — в торгово-экономический вместе с Тариком Кикорашвили. Вадик Мушинский уехал в Москву, в МГУ, а Юлька Голубева — пассия Валерика — тоже в Москву, в ГИТИС, на театральный.

Видеосалон и звукозапись работали без особых проблем, прибыль шла, в неделю выходило рублей двести на человека, так что все наши насущные потребности в деньгах были удовлетворены. Другое дело, что купить за эти деньги можно было все меньше и меньше — товары исчезали с полок, те же продукты шли с черного хода магазинов в кооперативные кафе, сеть которых организовал приятель моей маменьки Валерий Александрович Герцин, продолжавший руководить городской торговлей. Валерий Александрович был почти официальным миллионером, и — о чудо! — у различных органов от ОБХСС до КГБ не было к нему совершенно никаких вопросов.

И, в общем-то, все было прекрасно и удивительно, я привык к новому телу и новому времени, а в будущее смотрел уверенно и с оптимизмом. Это было очень странное ощущение — все катилось под откос с нарастающей скоростью, а ты сидишь, смотришь по сторонам и любуешься пейзажем, который мелькает вокруг. Сидишь, и тебе интересно. Мне было интересно жить в восемьдесят седьмом. Я вспоминал о своей жизни в двадцать первом веке… иногда. Все реже и реже. Но я рассчитывал туда вернуться, в конце концов.