замечательно работать в театре, который обречен на успех. С другой, сознавать, что ты — лампа, пусть даже и яркая, когда рядом постоянно сияет этот прожектор… Слабые скисали, сильные приспосабливались.

Самые сильные уходили.

Поразительно, но он был ревнив к чужому успеху. Ревновал, стоя за кулисами, когда артисты его собственного театра заставляли смеяться зрительный зал. Великий! Уникальный! Он! Райкин!..

А вот ревновал.

Даже к молодежному спектаклю «Лица» ревновал.

Это когда репетировался первый в истории театра спектакль без его участия. Конечно, он хотел, чтобы все получилось, — это же был его театр, его актеры, его сын, наконец, в главной роли. Но примириться с тем, что его не будет на сцене… Надо бы придумать, стал говорить он мне, чтобы он, Аркадий Райкин, хотя бы раз вышел с монологом где-нибудь в начале. Или в середине. Или в конце. Резко отвергать эту идею мы все — и я, и Валерий Фокин, который ставил спектакль, и Костя. — боялись. Конечно, это было бы замечательно, говорили мы. Но ведь это будет несоразмерно, говорили мы… Ваш выход, льстиво говорили мы, уничтожит ребят, это же совсем другой масштаб… «Масштаб» — это было нужное слово. Он нехотя соглашался. Но на следующий день его опять накручивал кто-нибудь из дежурных авторитетов — приятельница-театроведка, или старый друг, или новый знакомый. «Как! Спектакль вашего театра и без вас?!» И у нас опять начинались муки.

Потом-то он уже гордился: «Лица» — это уже было его детище, это уже он взрастил смену, уже радовался. И все же слегка ревновал…

Режиссеры в этом театре не приживались. Во всяком случае, на моей памяти. Начиналось с того, что он с гордостью объявлял труппе фамилию приглашенного постановщика. «Гениально понимает специфику нашего театра!» Через месяц он уже слушал этого постановщика, поджав губы. Потом ронял в кругу артистов: «Совершенно не понимает специфики нашего театра». Артисты с жаром подхватывали: «Не, не понимает!..» Режиссер бесследно исчезал. Иногда успевал появиться второй. «Чувствует нашу специфику…» Все повторялось.

Кончалось тем, что начинал режиссировать сам. С ним можно было не соглашаться. Но доказать ему что-либо было почти невозможно. Во-первых, он был упрям. А во-вторых, у него был козырной аргумент — он начинал показывать.

Однажды я оказался на репетиции, когда он вдруг начал показывать каждому актеру как тот играет и как следует играть. Я тогда понял буквальный смысл выражения «умереть со смеху». Я был близок. Ничего подобного я больше никогда не видел. И уже не увижу, конечно.

Авторов — как бы к кому ни относился, а отношения бывали всякие — считал людьми вспомогательными. Постоянно порывался сам менять текст, далеко не всегда к лучшему. Автор по большей части крепился, иногда не выдерживал. Я тоже пытался принципиальничать.

— Вы не так читаете, как написано, Аркадий Исаакович. Тут же мысль уходит.

— Куда же она уходит? — ласково отвечал он. — Она не может уйти без меня, а я же здесь…

Да, он был здесь.

Открывался занавес, и на сцену, вздымая овации, победно входил, вплывал, врывался этот флагман, этот линкор, в кильватере которого барахтались шаланды авторов, до чьих суетливых страданий публике не было никакого дела. Иногда мне казалось, что публике вообще не важно, что он говорит. Ей важно, что это говорит он.

Возможно, это было справедливостью высшего порядка.

У меня сохранилась уникальная афиша — предмет гордости, а больше стыда. Уникальная, потому что моя фамилия на ней — красным, а его — Райкина! — синим. То было давным-давно, в Ленинграде. У меня намечался авторский вечер, и я, — молодой тщеславный осел! — попросил его принять участие, почитать что-нибудь из нашего будущего спектакля «Его величество театр».

«Вечер Михаила Мишина с участием Аркадия Райкина» — так я себе это представлял. Страшно радовался, когда он согласился.

И вот — вечер. Все катилось более или менее нормально, я что-то там читал, артисты выступали, зал посмеивался, пару раз похлопали. А потом на сцене появился он

«С участием!» Назавтра мне звонили, поздравляли: «Говорят, ты вчера выступал на вечере Райкина…»

«Райкин» — это открывало двери. Фамилия — пароль, лицо-пропуск.

Куда только ни ходили, о чем только ни просили от его имени! «Билеты на Райкина» — это была твердая валюта, в течение полувека не знавшая девальвации. Ибо в течение полувека ни на одном спектакле с участием этого человека не было ни одного пустого стула.

Назовите второй такой театр!

Слава была — до анекдотов.

Один ворвался перед спектаклем.

— Товарищ Райкин, умоляю! Я сам с Киева, а билетов же нет я двое суток уже тут сижу!

Райкин даже испугался:

— Да? Ну ничего, сейчас я попрошу, вас посадят может быть, в оркестровую яму…

Тот кричит:

— Да не, вы не поняли! Мне ж до Киева билет надо!..

Достали ему билет.

Переход от полной любви к полному ее отсутствию у него мог быть мгновенным, с непредсказуемой логикой.

День сдачи «Его величества» то ли главку, то ли министерству. Он — сплошной нерв. Все плохо, вокруг все — бездельники. Тотальный заговор халтурщиков и тупиц. Спектакль провальный, жуткий, самый худший из всех его спектаклей. Это говорится так, что каждому ясно: именно из-за него спектакль такой вот провальный и жуткий.

За час до начала сижу у него в уборной, делаю последнюю попытку уговорить его выбросить первую сцену. Она никогда мне не нравилась, к тому же она очень длинная, а спектакль и так идет больше трех часов. Вроде убедил! Он как-то даже успокаивается, говорит, хорошо, что ты меня уговорил, я и сам так думал. Велит помощнику передать, что начинать будем сразу со второй сцены.

Через секунду влетает в его гримерную артистка — очень в жизни милая женщина! — и закатывает истерику: как можно снимать единственно стоящую сцену, конечно, она же в ней участвует), когда без нее (сцены), все рухнет, а главное она (артистка) тогда не сможет (подумать только!) выйти в зеленом платье, которое ей специально сшили… Ну, нормальный актерский бред

Начинаю с ней спорить, опасаясь, что Юпитер сейчас загрохочет громом и поразит несчастную молнией.

И молния вылетает. Юпитер бледнеет как мел и тихим, страшным голосом объявляет что сейчас же уезжает домой. Он и так уже на грани, но кое-кто решил добить его окончательно. И этот «кое-кто» —