class="p1">Имя кажется мне смутно знакомым. Бывшая любовница? Член семьи? Я точно слышала его раньше, но не могу понять, когда и где.

Я спускаюсь вниз, захватив и платье, и ящик, и отдаю платье кузине с указанием, чтобы оно было вычищено к завтрашнему дню, когда я буду позировать для портрета. И запрещаю ей хоть словом обмолвиться перед мужем.

«Ты уверена, что хочешь надеть именно его?» – спрашивает она желчно. – «У тебя так много других».

«Да, я уверена», – бросаю я на нее яростный взгляд.

Из ее груди вырывается сдавленный звук, который напоминает крик чайки, когда та ныряет в океан за рыбешкой. В ней кипят ревность и злоба, ей словно хочется воскликнуть: «Он любит тебя, он хочет тебя – и вот как ты ему платишь?»

«Серьезно, – продолжаю я. – Ни звука ему».

Она хмурится, но уходит вместе с платьем, а я несу ящик в свой кабинет.

Внутри обнаруживается стопка дневников, датированных тридцатыми годами. Я начинаю читать их и вспоминаю – это же его родная бабушка Эмилия, которая погибла, когда его отец еще был юн, и поэтому мой муж ее не знал. И вот на хрупких пожелтевших страницах передо мной разворачивается история ее жизни.

Она и похожа, и непохожа на мою. Эмилии исполнился двадцать один год, когда она, юная, наивная, едва говорившая по-английски, переехала в Малибу и вышла замуж. Муж души в ней не чаял, но через несколько лет его любовь и забота начали душить ее, отдалять от других людей, в итоге он отвез ее, как принцессу, в башню, на озеро Малибу. В итоге однажды ночью она сбежала из дома и только тогда вспомнила, каково это – дышать полной грудью, и нашла утешение в объятиях садовника по имени Тедди.

Тедди?

Дальше Эмилия расписывала подробности романа и последовавшей беременности, и, сверив даты, я прихожу к выводу, что это – будущий отец моего мужа. Пораженная этим восхитительным открытием, я так и замираю, сидя на полу.

Мой муж – совершенно не тот человек, которым он себя считает или за которого выдает. Мой муж – даже не настоящий член своей процветающей семьи, выходит так?

Я начинаю смеяться. Я смеюсь, смеюсь и не могу остановиться.

– Что с тобой? – спрашивает кузина, входя в кабинет. Я поднимаю голову и вижу, что уже совсем стемнело, а я, увлеченная чтением, даже и не заметила. – И почему здесь так темно? – Она включает свет, он ударяет мне по глазам, и я снова заливаюсь смехом. – Да что такого смешного?

«А ведь если бы он не спрятал платье, я бы их никогда не нашла». Ирония этого осознания так сильна, что от хохота у меня слезы текут по щекам.

– С тобой все в порядке? – спрашивает кузина, садится на пол рядом со мной и кладет руку мне на плечо, словно опасаясь, что в ее отсутствие я съехала с катушек. – Ты меня беспокоишь. – По ее голосу понятно, что она говорит это искренне, и меня бесит, что она до сих пор так сильно за меня переживает.

– Вот история, которую я расскажу, – отвечаю я, поднимая стопку дневников. – Вот какую историю мне суждено было написать.

Историю, которая уничтожит его.

Глава 41

Кажется, три года назад Ной прислал мне открытку на день рождения, и я сфотографировала ее. Так что теперь я вбила в приложение такси указанный на ней адрес отправителя, надеясь, что Ной по-прежнему там живет. Я боялась, что если позвоню или напишу ему, то впаду в истерику или он запретит мне приезжать, и оба варианта не годились.

Такси остановилось у трехэтажного дома в Вествуде. Лифта там не было, Ной жил в квартире триста четыре, так что к тому времени, как я одолела последний этаж в вечернем платье и на каблуках, я задыхалась, обливалась потом, и волосы у меня наверняка сбились в гнездо. Но пути назад не оставалось в прямом смысле слова: такси уехало, все мои вещи находились в распоряжении Эша. При воспоминании об ужасном разговоре, который произошел между мной и Ноем сегодня днем, сердце сжималось от боли. Я не могла потерять его снова после того, как мы начали восстанавливать наши отношения. Если событиям прошедшей недели суждено было вылиться в нечто хорошее, то это будет не возрождение моей писательской карьеры, а возрождение моей дружбы с Ноем.

Я протянула руку, чтобы постучаться, но дверь вдруг распахнулась у меня перед носом. На пороге обнаружился Ной – одетый в черный смокинг, вьющиеся волосы зачесаны назад и уложены гелем, так что я прекрасно видела его лицо и то, как смягчилось его выражение, когда он понял, кто стоит перед дверями.

– Ливви, – произнес он так нежно, что я ощутила, что вот-вот снова расплачусь.

– Ной, – отозвалась я, положила руку на рукав его пиджака, огладив пальцами шелковистую ткань. – Прости, я помешала. Надо было позвонить. – Я-то представляла свое драматическое, негаданное появление совершенно иначе, поэтому растерялась. Классический приступ писательской лихорадки.

– Ну что ты, – покачал Ной головой, мягко взял меня за руку и провел внутрь – какой контраст с тем, как Эш схватил меня за руку и потащил через всю улицу к машине. – Заходи, садись. – Он подвел меня к побитой жизнью кушетке, которая, с вероятностью, помнила еще наши студенческие годы, и сел рядом, так и не отпуская моей руки.

– Но ты куда-то собрался, – возразила я. – Вон как нарядился.

– Ливви, – ответил он, – я собрался на фестиваль. Чтобы найти тебя.

Я начала смеяться и не могла остановиться добрую минуту – от переживаний и облегчения; от того, насколько верно я поступила, бросив Эша и приехав сюда. Отсмеявшись, я произнесла:

– Так, проясним одну деталь – все эти годы мы мечтали попасть на Лос-анджелесский литературный фестиваль, вот получили шанс – и вместо этого сидим на кушетке в твоей квартире?

Ной тоже начал хохотать, а потом крепко обнял меня, впечатав головой себе в грудь, и все чувства, в которых я себе отказывала много месяцев, много лет, накрыли меня разом: счастье, печаль, тревога, гнев – и облегчение. Внезапно я захотела ощутить их. Я захотела ощущать их все. Я вспомнила, что рядом с Ноем могла позволить себе ощущать все что угодно.

– Прости меня, – сказала я, когда несколько минут спустя нашла в себе силы отстраниться от него. – Ты был прав. Никаких больше самовлюбленных красавчиков. И я не буду при каждом случае бежать к тебе за помощью, обещаю. Я приехала, чтобы сказать