Вот только плота у нас еще не было.

– Ой, смотрите! – закричала Инночка. От ее крика проснулись все.

Правый берег исчез. Там, где еще вчера бурлили потоки, смывая в реку почву, остались лишь торчащие из воды деревья, цепляющиеся за небо, как руки утопающего. Затонувший берег был тих. Где-то там, конечно, спасались на крышах корпусов люди, но их не было ни видно, ни слышно. Радожка стала озером, но от мокрых стволов по поверхности воды расходились заметные «усы» – течение еще не остановилось.

– Надо скорее строить плот! – воскликнула Надежда Николаевна, трагически заламывая руки. – А то и нас...

– У них корпуса каменные, – заволновалась Мария Ивановна. – Они не смогут построить плоты, как мы. Как построим, надо первым делом плыть туда – возьмем на борт хотя бы самых слабых...

Надежда Николаевна, Милена Федуловна и Инночка дружно посмотрели на блаженную, покачали головами и решили не ввязываться в диспут.

Скажу честно, вопрос о соотношении гуманизма и прагматизма был в тот момент от меня столь же далек, как далек от Земли астероид Веста, который мой Гордей Михеев однажды пытался погасить взглядом и не преуспел. Если вы думаете, что орудовать тяжеленным колуном, распрямляя обухом гнутые скобы и гвозди, легко, попробуйте сами. И если вы привыкли работать головой, а не мускулами, я вам не завидую. Какое вкусное занятие – уютно устроившись в мягком кресле под торшером, читать о муках строителей пирамид и Санкт-Питербурхов, землепроходцев, полярников и галерных рабов! А оказаться хоть на день в их шкуре не хотите ли? Так-таки да? Я о вас лучше думал... Нет, ни за что? Умного человека сразу видно...

Я поднимал и с грохотом опускал колун, бормоча себе под нос подходящие случаю обрывки читанных в раннем детстве стишат: «...и с лоточником лоток – все попало под поток...», «...влез на стол он, как на плот, толстой книгою гребет...» – и так далее. Очень скоро, однако, я натер себе пузыри на ладонях, а когда они прорвались и я начал подвывать от боли, детская поэзия перестала казаться мне актуальной.

Господи, да я же не хочу всего этого! Слышишь Ты? Я согласен по пятнадцать часов в день горбатиться за компьютером, живописуя, как Перееханный Дрезиной дубасит мафиозную братву по головам своими протезами! Я заранее согласен на геморрой, астму и цирроз печени! Господи, за что?! Не верю я в Тебя, если уж откровенно признаться, но если Ты все же существуешь, то я не намерен спорить о Твоей сущности, потому что и так ее знаю: свинья Ты, вот и вся Твоя сущность...

А день выпал чудеснейший! Легкая дымка – далеко не туман, солнце играючи пробивало ее насквозь. Тепло, светло и мухи не кусают, потому что какие мухи в марте? По реке плыл разный сор, от щепок до бревен. Величаво, как дредноут, проследовала крытая рубероидом крыша сарая, в кильватер за ней, держась торчком, как поплавок, и вальсируя в водоворотах, поспешал деревенский туалет. Вскоре, рыча на всю реку, вниз по течению прошла моторка, низко осевшая под грудой тюков. В ней тесно сидело человек семь. На наши крики и махания они не откликнулись – проплыли мимо и, держась фарватера, исчезли за затопленным лесом.

Часов в двенадцать мы устроили то ли поздний завтрак, то ли ранний обед и докурили мои последние бычки. Было бы насилием над здравым смыслом сказать, что я воздал должное блюду – горсточке собачьих сухариков. Его дОлжно было брезгливо выбросить. Но я его съел и запил жиденьким чаем. Остальные тоже не привередничали. К тому времени первый слой бруса был выложен на стапель, скупо скреплен скобами, и плот обрел контуры – семь метров на четыре или около того, я не силен в глазомере. В быстроте и натиске, кстати, тоже, если дело не касается текстов.

В час дня, когда наше будущее плавсредство на четверть обрело второй слой из уложенных поперек брусьев покороче, я стал молчаливым свидетелем спора между Феликсом и Матвеичем. Последний настаивал, что приличный плот, едреныть, должен скрепляться поперечинами, врезанными в лапу, а Феликс резонно указывал на недостаток времени и инструмента: «Сойдет и на скобах». Скобы, к счастью, у нас были: и те, что Феликс (вот предусмотрительный змей!) спас из порушенного моста, и те, что были нами выкорчеваны из стен корпуса. В обрез, но были.

В два часа я пребольно прищемил брусом палец, сорвал ноготь и на какое-то время стал невменяем. Стыдно, но факт.

А Феликс, между прочим, мог бы уделить раненному бойцу двадцать капель внутрь из той полубутылки, что у нас еще осталась, жмот бессовестный!

В четыре часа второй слой бруса был настелен, и мы перешли к третьему. Тут дело пошло медленнее, потому что Коля получил ответственное задание: сокрушить гнутым ломом каминную трубу и добыть из нее кирпичей, чтобы иметь на плоту очаг. Через десять минут кирпичный мастодонт, ломая перекрытия, ухнул в затопленный холл, выбив из него такой фонтан, что нас окатило, а Милена Федуловна, угрюмо молчавшая со вчерашнего дня, вновь обрела дар речи, правда, отнюдь не литературной.

В пять часов зашатался и упал Матвеич, а задыхающийся Леня выпустил рукоятку пилы, сел, где стоял, и из красного сделался фиолетовым. Феликс хмуро объявил перекур, вот только курить было нечего. Перекур без курева – каково! А впрочем, в великом и могучем русском языке еще и не такое бывает. Самокат, например, – вовсе не палач самому себе, а антипод – не над.

С того, правда, не легче.

А в половине шестого Викентий, всем мешавший и потому изгнанный на чердак наблюдать из уцелевшего слухового окна за обстановкой на воде, поднял крик. Если раньше течение несло отдельные бревна, доски и лишь изредка фрагменты небольших строений, то теперь мимо нас попер основной флот. Одна небольшая избушка ударилась в «Островок», заставив его вздрогнуть, и развалилась. На крыше большой накренившейся пятистенки спасались четверо – двое мужчин, женщина и ребенок. Увидев нас, они закричали о помощи и попытались грести досками, но с тем же успехом могли бы управлять своим ковчегом при помощи вязальных спиц. Пятистенку пронесло метрах в пятидесяти от нас. Один из мужчин прыгнул в воду, намереваясь плыть к нам, сделал десяток гребков и вернулся под истошный крик женщины: «Валера! Валера!». Еще и еще дома проплывали мимо «Островка», вытянувшись в нитку вдоль бывшего стрежня, дома полуразрушенные и целые, с людьми и без... Купалось в реке узорочье наличников.

Больше никто из плывущих не пытался искать спасения в «Островке», – по-видимому, наше положение казалось спасающимся ничуть не более завидным. Утробно рыча, в двадцати шагах от нас небыстро прошел глубоко осевший катер, из кокпита которого, как семечки из подсолнуха, торчали человеческие головы, обогнал плывущую крышу с сигналящими ему людьми и ушел за лес.

– Сволочь, – прокомментировал Коля. – Мог бы подобрать.

– Он и так перегружен, едреныть, – вступился за хозяина катера Матвеич. – Вот помню, на Черном море поплыли мы на катере, едреныть, ставриду ловить на самодур, так набилось нас на борт...

Ему душевно посоветовали заткнуться.

Плыли сараи, заборы, телеграфные столбы. Плыло все, что умело плавать. Разлапив корявые корни, плыли вымытые из грунта деревья, почему-то в основном яблони. Глубоко осев, не в силах освободиться от принайтовленного груза и затонуть, тупоносым кашалотом плыл открытый железнодорожный вагон с еловыми бревнами. Вокруг него, как акулы, во множестве кружились новенькие, только что пропитанные креозотом черные шпалы, видимо, предназначенные для ремонта полотна и сваленные на каком-нибудь пригорке – иначе они проплыли бы мимо нас еще вчера-позавчера.