— Если бы Сара сочла, что белладонны для тебя достаточно, она бы дала тебе выпить именно ее, — не отставал он. — Но она настаивает на опии, значит, тебе это просто необходимо.

И он протянул жене рюмку.

Ариэль раздраженным жестом оттолкнула его руку.

— Я не хочу! — упрямо сказала она. — И не буду это пить.

— Никогда бы не поверил, что за внешностью взрослой женщины скрывается такой ребенок, — спокойно заметил Саймон. — Да к тому же еще и такой капризный.

Взяв жену за подбородок, он повернул ее к себе лицом.

— Если этот капризный ребенок не хочет, чтобы с ним обращались как с капризулей, он примет то, что принесет ему пользу, без дальнейших споров.

— Я не понимаю…

— Пусть не понимаешь, но когда ты все-таки примешь лекарство, тебе все сразу станет понятно.

Саймон взял Ариэль за подбородок и приподнял ее голову.

— Это будет не очень красиво, любовь моя. Но все равно так или иначе тебе придется выпить снотворное.

Ариэль взглянула прямо в его глаза цвета морской волны и прочитала там твердую решимость добиться ее послушания.

— Тогда обещай, что ты не покинешь меня, — заявила она. — Пока я буду спать, ты останешься здесь.

Требовательный и вместе с тем молящий тон ее голоса тронул Саймона. Неудивительно, что она спит так чутко: наверное, боится того, что может произойти вокруг нее.

— Я не сделаю ни шагу из этой комнаты, — пообещал он. — Разве только для того, чтобы взять что-нибудь из моей комнаты напротив. А теперь выпей.

Ариэль пожала плечами, но не стала больше спорить. Уж если она прикрывает мужу тыл, то должна позволить и ему сделать то же самое в отношении ее. Открыв рот, Ариэль с гримасой отвращения осушила рюмку.

— Ну вот и молодец, — мягко сказал он, наклоняясь и целуя жену. — Ложись и поспи. Я посижу здесь.

— Собакам надо будет выйти, — пробормотала она, опускаясь на подушки. — А потом их возьмет Эдгар. Не надо позволять им бегать без присмотра.

— Они не будут бегать, — заверил он, подтыкая одеяло. — Тебе тепло или заменить грелки?

Ариэль покачала головой.

— Не надо, я согрелась, — ответила она, закрывая глаза.

Саймон постоял с минуту, с улыбкой глядя на жену, потом вернулся на свое место у камина и вдохнул крепкий запах трав, тлевших в импровизированной курильнице. Собаки, тяжело вздыхая, устроились у его ног, а он откинулся на спинку кресла-качалки и закрыл глаза, прислушиваясь к ровному дыханию Ариэль. Потом неожиданно поднял руку и коснулся шрама, повторив движение руки Сары. Такой поступок был чрезвычайно экстравагантным для женщины, но все же почему-то совершенно естественным. Похоже, у нее было какое-то право касаться его с такой интимностью, на которую не отваживалась даже Елена.

Нет, не сын Джеффри. Сын Оуэна. Да, в его лице были все столь знакомые ей черты Хоуксмуров, но были и кое-какие еще. Ироническая усмешка Оуэна, его длинные мочки ушей, крупные фаланги пальцев. Даже если бы не эти черточки, она все равно узнала бы его. Она узнала его в ту самую минуту, как только увидела.

Сара коснулась пальцами своей груди и поежилась под накидкой. Когда ее дети были младенцами, грудь была круглая и полная, и малыши перемазанными в молоке губками сосали ее, прижимаясь носиками к тугой плоти. Даже сейчас она отчетливо помнила, как их десны плотно охватывали ее соски, как сжатые в кулачки ручонки прижимались к ее телу, когда тугая струя молока ударяла им в ротики. У Сары всегда было много молока, куда больше, чем это было нужно для ее младенцев; она помнила болезненное напряжение груди при первом голодном крике проснувшегося ребенка. Молоко сочилось у нее из груди и капало в открытый ротик малыша еще до того, как он начинал сосать.

А мальчик, ее первенец, всегда был жаден до еды и относился к процессу кормления очень серьезно. Он хмурил бровки, когда сосал, тыча пухлыми кулачками ей в грудь.

Как же она любила его! Как целовала каждую складку его пухлого тельца, каждый розовый пальчик на руках и ногах. Она до сих пор помнила нежный аромат его шейки: теплый ванильный запах, который всегда приводил ее в восторг.

Двуколка запрыгала по замерзшим комьям грязи, и Сара закрыла глаза, не желая прерывать свои воспоминания. Ребенок всегда спал рядом с ней, и порой по ночам, когда он просыпался и начинал чмокать губами, она расстегивала сорочку и кормила его грудью. Насытившись, он засыпал у ее груди, приоткрыв испачканный в молоке ротик и зажмурив свои ярко-голубые глазки.

Она повсюду носила его с собой, придумала даже специальную перевязь, в которой он мог лежать у нее на груди, убаюканный постоянным движением. Да и позднее, когда ее сынок подрос и спал уже меньше, он лежал в этой перевязи, показывая пальчиком на привлекшую его внимание вещь и что-то весело лопоча. Каким же счастливым ребенком он был! Всегда улыбающийся, столь же связанный с телом матери в младенчестве, как был связан с ней в ее чреве.

Возможно, будь его отец жив, раздели он с ней радость рождения их ребенка, она была бы более сдержанна в проявлениях своей материнской любви. Но, не зная отца, ребенок буквально впитывал в себя всю ту любовь, которую она дарила ему с каждым глотком молока из своей груди.

Браслет всегда восхищал малыша, и, когда он подрос настолько, что мог уже сидеть и ползать по полу с такой скоростью, что она только диву давалась, он все время просил дать ему поиграть с ним. Ребенок гукал и указывал на браслет пальцем до тех пор, пока мать не давала ему «игрушку». И тогда малыш мог сидеть часами, играя с драгоценным украшением, беря в рот подвески и пробуя грызть твердый сияющий изумруд, из которого был сделан

маленький лебедь.

Когда за ней пришли из замка Равенспир, сын уже начинал ходить, пища от восторга, еще неуверенно переставляя свои пухлые короткие ножки и ковыляя на них в распростертые материнские объятия.

Был разгар лета, когда Равенспиры пришли за ней. Она слышала стук копыт по посыпанной щебнем дорожке, которая вела к дому. Выглянув из окошка детской комнаты, она увидела внизу четверых людей с суровыми лицами, в шлемах с роскошными плюмажами. Она знала, что они придут, знала с того момента, как ее муж умер и она осталась беззащитной в домике, находившемся всего лишь в десяти милях от замка Равенспир. Но шли месяцы, а они все не появлялись, и она уже почти перестала бояться, тешась обманчивым чувством собственной безопасности. Хотя, разумеется, она должна была знать, что Равенспиры не из тех людей, которые прощают нанесенное оскорбление.

Она спустилась к ним. Даже сейчас, трясясь в двуколке рядом с Дженни и Эдгаром, Сара помнила, как на подламывающихся ногах вошла в залу, посреди которой стояли мужчины в кожаных костюмах для верховой езды. Они похлопывали себя хлыстами по сверкающим сапогам, окидывая ее холодными, жесткими взглядами.

Они сказали, что ей необходимо прибыть в Эли и дать свидетельские показания перед судом магистрата по делу о земле, право собственности на которую было утрачено в водовороте гражданской войны. Такие дела не были чем-то необыкновенным в годы, последовавшие за реставрацией монархии Карла 2; тогда суды были завалены исками роялистов и встречными исками обездоленных сторонников парламента. Ее домочадцы даже не представляли себе, что такое вызов в суд, а так как штрафом за неявку была моментальная утрата прав на спорную землю, слугам даже не пришло в голову, что их хозяйка может проявить несговорчивость.