– Пойдем вниз?

Он глянул на меня:

– В этом нет необходимости! Ваше здоровье!

Все выпили, и Мокасин вновь наполнил наши стаканы водкой. Скерцо закончилось.

Регау сказал:

– Теперь наступает кульминация. Многоголосье труб в четвертой увертюре. Вероятно, это и есть «музыка небес».

– Мы ее вскоре опять услышим, – сказал Мокасин.

Регау внезапно обернулся ко мне:

– Мы не можем сейчас уйти. Мы должны услышать это.

По выражению моего лица он понял, что я согласен.

Началась четвертая увертюра, и через мгновение мы услышали сонм ангелов и их хвалы Творцу. Когда увертюра закончилась, мы отправились в бомбоубежище. В коридоре мы увидели десять французских военнопленных. У нас в госпитале уже работал один француз – ранее он был помощником садовника в Хейлигенбейле, а когда тот покинул город, пришел к нам. Теперь он привел к нам еще и своих товарищей – их охранники сбежали, но они не хотели оставаться без дела.

Я произнес короткую речь и сказал им, что они могут остаться вместе с нами, что к ним будут относиться как к немцам и их будут кормить точно так же, как и всех остальных, если они будут ухаживать за ранеными. С их стороны выступил молодой маркиз из Бретани. Он похвалил меня за мой французский и спросил, где я его выучил. Когда я сказал ему, что в течение нескольких семестров учился в Сорбонне, он рассмеялся. Между танками, надвигавшимися на нас с востока, и берегом залива Фришес-Гафф, в последних очагах сопротивления, еще остававшихся в окруженном «котле», в которых гибли вчерашние победители, а вчерашние заключенные завтра должны были стать победителями, это, вероятно, был последний случай, когда вместе смеялись представители двух наций.

Последний раз я был в Париже в 1940 году, через несколько дней после того, как его заняли немецкие войска. Из офицеров нашей дивизии я только один знал город, и они попросили меня устроить им экскурсию. Улицы были пустынными; только из одной трубы вился дымок; чудесный голубой туман, которым в мирное время город был так уютно разукрашен, совершенно исчез.

Мы подошли к Триумфальной арке. Огонь над Могилой Неизвестного Солдата был вновь зажжен всего несколько часов назад; на плите со знаменитой надписью «Здесь покоится французский солдат, погибший за Родину» лежали нарциссы.

Офицеры приложили руки к козырькам, а командир инженерной роты – он воевал под Верденом в чине лейтенанта – положил на камень букет фиалок. Они легли на слово «Родина». Две француженки, одетые во все черное, которые сидели на скамейке рядом с памятником, поднялись со своих мест, а мы, слегка смущенные, отдали честь. Женщины выразили нам благодарность.

Памятник Неизвестному Солдату олицетворяет собой Европу времен Первой мировой войны. Вторая мировая война не оставила после себя такого символа – хотя в известном смысле им можно считать объединенную Европу.

Маркиз следил за погрузкой раненых в машины скорой помощи во время коротких пауз между интенсивными обстрелами – пауз, которые становились все короче и короче, так что под конец у нас была возможность грузить раненых только по ночам. Один за другим все пять имевшихся у нас автобусов были повреждены артиллерийским огнем. Теперь русские находились от нас всего в двух с половиной километрах.

Однажды после полудня в наш подвал спустился один старший сержант и спросил нас, не можем ли мы дать ему хоть немного еды. К счастью, с запасами еды у нас все было в порядке. У него было неимоверное количество наград. Я спросил его, в какой части он служит.

– Пехотная учебная школа.

Регау и я в изумлении переглянулись.

– Что? Подобного рода части все еще существуют? Кто твой командир?

Старший сержант глянул на нас обескураженно. Очевидно, этот вопрос его смутил. Что-то здесь было не так. Я предложил ему присаживаться.

– Давай выпей водки. Ты должен мне рассказать, что случилось. Мы здесь все просто врачи. Никто не собирается тебя выдавать. Итак, кому ты подчиняешься?

Он мрачно глянул на меня и кратко ответил:

– Я не настолько глуп, чтобы подчиняться кому-то одному в такое время. Я просто служу в армии.

– Что ты здесь делаешь?

– Я? Я воюю. Вокруг полно русских. Никто не может обвинить меня в том, что я бежал от них.

– Сколько с тобой человек?

– Тридцать; и все инструкторы; все опытные сержанты.

Я предложил ему остаться вместе с нами. У нас было одно свободное бомбоубежище, хотя и расположенное несколько в стороне, он там мог укрыться вместе со своими людьми. Если придут русские, на территории госпиталя не должно быть ни одного вооруженного бойца; было хорошо известно, что это может закончиться весьма плачевно.

Мы наняли на службу пехотную учебную школу, как другие нанимают труппу артистов. Хотя в определенном смысле они и были артистами – мастера ближнего боя, отлично вооруженные, с ними не могло сравниться ни одно пехотное подразделение русских.

В те дни было не так-то просто пересечь двор. Для начала надо было тщательно обследовать все окрестности с верхних ступенек лестницы.

Однажды там стоял Регау; он был одет в белый халат, а в руке держал молоточек, который обычно используют в своей практике невропатологи. Как раз в это время по двору проходил Мокасин, и когда он увидел Регау, то спросил:

– Мы собираемся отсюда уходить? Или мы здесь остаемся до самого конца?

В последующие нескольких дней русские подошли к окраинам города, и в течение дня на территорию завода пытались проникнуть отдельные группы русской пехоты. В сумерках наши друзья из учебной школы вытесняли их обратно, причем так умело, что сами не понесли никаких потерь.

Однажды к нам в убежище пришел молодой лейтенант из другой дивизии, чтобы реквизировать несколько комнат в административном здании и разместить там их штаб. У нас было достаточно свободного места; число раненых уменьшилось, так как чем ближе к нам подходила линия фронта, тем меньше становилась линия обороны, с которой к нам поступали раненые. Но я отказался предоставить ему помещения для штаба, тогда он стал настаивать. Когда я процитировал ему выдержку из Женевской конвенции, согласно которой боевые части не могут располагаться на территории госпиталя, он не знал, как на это реагировать, и разговор становился все горячее. Но напряжение спало после того, как к нам явился лично командир дивизии. Он добрался до нас пешком. Генерал был крайне удивлен, когда узнал, что в таком месте все еще может располагаться полевой госпиталь, и был к нам расположен исключительно хорошо. Для него Женевская конвенция была не пустым звуком. Он сразу же согласился занять виллу бывшего директора завода, хотя к тому времени она была уже сильно повреждена.

Мы пригласили генерала на чай, и, пока он готовился, лицо у Мокасина было таким же невозмутимым, как и у английского дворецкого. Будучи загнанными в угол, Регау, Матиезен и я не хотели упустить возможности притвориться, что для нас нет ничего естественнее, чем попить чайку в тот момент, когда на пороге стоят русские.