Но кое-что любопытное в этом призраке было.

Как-то раз, проснувшись среди ночи, Лерой понял, что Дрейтона в комнате нет. Волноваться он не стал – решил, что калека поперся в ванную, – но следующей ночью все повторилось, и из-за чуть приоткрытого окна в этот раз донеслось бряцанье подпорок для ног. Встав с кровати, Лерой выглянул наружу. Луна светила тускло, но на подъездной дорожке он различил фигуру Дрейтона, движущуюся с непривычной прытью. Лерой следил за недобратом, пока темнота не поглотила его.

Может, попадет под машину, пронеслась в голове беззаботная мысль. Или кто-нибудь его похитит. Может, в городке у кого-то пунктик на инвалидах. Если так – весьма кстати, потому что на своих ходулях Дрейтон далеко от маньяка не убежит. Его либо убьют, либо изнасилуют.

Лерой не смог с ходу представить, что творится в голове у извращенца, которому захотелось бы отведать Дрейтона. Пожалуй, это должен быть робот. Кто-то, сделанный из стали. Железку-то может к железке привлечет. Но всегда остается сценарий с убийством. Убить Дрейтона мог любой псих, которому не по душе калеки.

Оставалось надеяться и молиться, что так и будет.

Лерой, позевывая, вернулся в кровать.

* * *

Однажды, проснувшись поздно ночью, он обнаружил, что Дрейтон сидит в углу их комнаты на табуретке. Той самой, на которой перед отлетом в ад сидел его отец. Над ним горела лампа, утлый рюкзак покоился меж его закованных в металл ног. Дрейтон что-то искал внутри. Лерой приподнялся на подушках и с отстраненным любопытством уставился на парня. Смешно, но еще вчера эта комната целиком принадлежала ему и была такой большой, а теперь он вынужден ее делить… И она стала заметно меньше.

– Что ты делаешь? – спросил Лерой.

– Ищу кое-что, – ответил Дрейтон, не поднимая глаз.

– У тебя тут всяко не чемодан перебежчика. Хотел бы что-то найти – нашел бы вмиг.

– Уже нашел, не волнуйся.

На глазах у Лероя Дрейтон достал продолговатый деревянный футлярчик.

– Это что?

– Кое-что от моего папы.

– Что именно?

– Бритва.

– Вроде той, которой он мамку твою и себя распотрошил?

– Та самая.

– Не может быть.

– Может. Это она. – Дрейтон поставил футлярчик на коленку.

– Говорю тебе, не может быть, Металлолом. Ее даже копы не нашли.

– А я нашел.

– Ты ходил в дом? – Лерой знал, что ходил. Где еще он достал табуретку? И все же сам факт ошеломлял.

– Да, – кивнул Дрейтон. – Я там был.

– Вот куда ты ходил ночью.

Дрейтон снова кивнул, открыл футляр и извлек бритву. Даже со своего места на кровати Лерою было хорошо видно лезвие – бурое от засохшей крови.

– Твою мать, – протянул он.

– Он перерезал себе глотку, вернул бритву в футляр и спрятал ее в тайнике за стеной кладовки.

– Мы же были в кладовке. И полиция тоже. Нет там тайника!

– Они плохо искали. Стены обшиты, но в одном месте обшивка отходит. Там есть маленькая ниша. Туда он ее засунул. Потом сел на табуретку и умер.

– Так говоришь, будто знаешь наверняка, что так и было.

– Я знаю. Так и было.

– С перерезанной глоткой он не смог бы ничего и никуда спрятать, сам знаешь.

– Но он смог. Ты знаешь про одиннадцать измерений?

– Ты о чем?

– Их одиннадцать, и они сталкиваются. Или встревают одно в другое, но так бывает редко. Эти столкновения и встревания происходят с огромной силой. Возможно, когда-то именно так случился Большой взрыв – из-за слияния материй нескольких разных измерений. Они существуют одновременно с нашим, и мы не можем ни потрогать их, ни увидеть – разве что при столкновениях и встреваниях…

– Ты дурью какой закинулся? Или тебе не то прописали? Ты же все время по врачам шатаешься – мать с отцом тебя возят. Так?

– Повелитель всех острых предметов, Лерой, живет в одном из этих измерений, и его можно призвать. Он способен проникнуть сюда. Его мир – мир лезвий, и в нем он Бог – Бог Лезвий, Лорд Убийств, Король Теней.

– Ты втираешь мне какую-то дичь. Где ты этого нахватался?

– Это правда, Лерой. Если нанести себе порез особым орудием, твой разум откроется иным измерениям. Всем сразу. Одиннадцать сольются в одно. Иногда, при нужных условиях слияния, они множатся, вплоть до сингулярности бытия – и далее, за ее пределы. За гранью сингулярности тоже есть время – можешь себе представить?

– Нет. Я, блин, в душе не ведаю, что такое сингулярность.

– Я видел расстояния. Огромные расстояния. Длящиеся вечно и способные свести с ума… великолепные. Так много всего, о чем мы не знаем. Говорю тебе, разум можно открыть всему.

– Ну да, если черепушку расколоть.

Дрейтон покачал головой.

– Нет. Хватит и одного пореза особым орудием. – Он поднял левую руку и показал ему большой палец. Лерой увидел большую красную отметину – кровоточащий шрам, и ему стало не по себе, потому что Дрейтон, восседавший на табуретке в тени, с бритвой в руке и футляром на колене, говорил совсем не как Дрейтон. Никто из знакомых Лероя так не говорил; никто о таком не говорил.

– Эта бритва, – продолжал Дрейтон, – сделана из особого металла, который образовался в доисторическую эру при столкновении измерений с большой силой; по факту, в начале времен. Из-за Большого взрыва материя разных типов перемешалась, и кое-какие ее типы занесло сюда из измерений, которые мы не можем воспринять, чью физику не способны понять. Мой отец купил бритву в антикварной лавке. «Чудна́я какая-то» – так он сказал. Отец случайно поранился, как раз перед тем, как я отправился в лагерь скаутов. Я помню. Он порезался и стал говорить о том же, о чем я сейчас. Я подумал, как это все странно звучит. Мама тоже так подумала. Теперь я все понимаю. Ничего в этом странного нет. Если орудие благословлено открывающим словом, как эта бритва, они открывают твой разум, и ты падаешь в самую глубину, вечно.

– Что-то я нервничаю из-за тебя, кореш, – заявил Лерой.

– Я заставляю тебя нервничать?

– Еще как.

– Ты тоже мне нервы накрутил. В школе. То, что ты делал, раздражало. Я себя чувствовал еще более жалким, чем есть. Неважным. Но теперь я себя так не чувствую. Теперь – гораздо лучше. Порез открыл мой разум.

Одним взмахом руки Дрейтон раскрыл бритву.

– Хорошо, спокойно, – торопливо сказал Лерой, резко садясь в постели. – Я не хотел. Не хотел, чтоб ты чувствовал себя неважным. Правда.

– А мне кажется, хотел.

– Может быть. Я вел себя как говнюк, признаю.

– Признаешь?