Например, в столице. Там Веселый квартал был всего лишь окраиной Цветочного, а вместе они превращались в небольшой город, похожий на дворцовые павильоны, окутанный легким облаком музыки и духов. Со всех сторон его окружала вода, где река, а где прорытый ров, на другом берегу стояли казармы. Единственное место, где ночная вахта была не наказанием, а способом похвалить за примерную службу, и юный старательный солдат много раз наслаждался льющейся с той стороны музыкой…

Акайо оглянулся, поняв, что тихая мелодия звучит уже не в его памяти, а на самом деле. Замер, не доверяя своим глазам.

Конечно, он не думал, что увидит на грязной улице Веселого квартала гейшу из столицы, но бродяжка, прекрасно играющая на мандолине, была еще более неожиданным зрелищем. Кудрявая, словно эндаалорка, девушка щипала струны, запрокинув голову так, что видно было, как вибрирует ее горло, хотя песню разобрать не получалось. Акайо шагнул ближе, лишь на миг опередив Тетсуи, встретился с ним взглядом. Понял, что мальчик думает не о том.

Бродяжке не надо было подавать денег. Ее нужно было спасать — если она в самом деле бездомная женщина без мужа и отца, неведомо где добывшая старый, но все еще дорогой инструмент. Прошло не так много времени с тех пор, когда кадет Акайо ловил таких, отправлял в тюрьму, смотрел на казни.

Впрочем, последнее случалось редко. Чаще беглянок водворяли в их род.

Сейчас, вспоминая их глаза, Акайо думал, что большинство из них предпочло бы смерть.

— Вишня давно отцвела и опала, лепестки цветов умчала река. Возвещает ветер осени начало, над горой клубятся облака…

Слабый хрипловатый голос выводил незнакомые слова, они ложились на привычную музыку так, словно всегда звучали с ней. Несомненно шелковые, но посеревшие и застиранные одежды лежали на теплом дереве высокого крыльца, словно крылья погибшей бабочки, не давая прочесть по ним, какой она была, когда летала. Только зонт, прикрывавший женщину от солнца, сохранил свой яркий рисунок — вишня и облако падающих лепестков, как в песне.

Это было красиво, но Акайо уже заметил в арке улицы отряд кадетов — городскую стражу, которой не было дела до таких деталей. Шагнул к музыкантше. Уверен был — она заметила, но даже не шевельнулась. Вероятно, допеть ей было важней, чем выжить.

Вблизи было видно, что прекрасное лицо изрезано мелкими морщинами, как пересохшая земля, но черные глаза под тонкими веками светились восхитительной силой — не звездами, но миражными огнями, отражениями свечей в быстрых ручьях Цветочного квартала. Акайо замешкался, не в силах разрушить гармонию образа и льющихся из-под пальцев бродяжки звуков.

Вспомнил, каким был прежде, когда долг заменял все прочие чувства. Перехватил порхающую над грифом тонкую руку. Сказал, глядя в спокойное лицо:

— Вас схватят, едва пройдут улицу.

— Я бы успела допеть, — обезоруживающе улыбнулась музыкантша. — А теперь мне в самом деле придется бежать.

— Вместе, — уточнила Таари, беспокойно высунувшись из паланкина.

Наоки вдруг протянул руку к женщине, потребовал:

— Ваш зонт.

Она отдала, прижав мандолину к груди уже двумя руками. Акайо не стал предлагать спрятать инструмент в паланкин, ясно было — не согласится. Наоки скользнул в сторону, крутанул зонт — не как гейша, конечно, но с другого конца улицы должны были заметить только цветной всполох. Солдаты деловито втянулись в неприметный переулок, явно рассчитывая перехватить бродяжку на полпути. Наоки, неожиданно мрачно ухмыльнувшись напоследок, исчез между домов.

Музыкантша не выглядела удивленной и ничего не спрашивала, шла среди незнакомцев так спокойно, словно встретила посреди города близких друзей. Только у ворот оглянулась, посмотрела на Тетсуи и тот мигом отозвался, неведомо как поняв незаданный вопрос:

— Наоки нас догонит. Мы договаривались, когда разминемся — встречаемся у ближайшего храма и ждем три дня.

Спрашивать, что они будут делать, если Наоки не явится через три дня, она не стала, и Акайо был ей за это благодарен.

Он шел рядом, но это совершенно не помогало понять, кого же они спасли. Распущенные волосы без единого гребня или шпильки, словно у простой крестьянки, и одновременно тщательно завязанный пояс, развернутый узлом назад, как носят только гейши. Ее костюм сбивал, заставляя теряться в догадках. Акайо постарался отвлечься от одежды. Манеры давали куда более ясные подсказки.

Музыкантша держалась с мягким достоинством, не холодным, а очаровательным, но в то же время недоступным. Это было явно не случайное поведение, каждый жест был гимном привычного, умелого изящества; игрой, вошедшей в привычку.

Она не могла быть жительницей Веселого квартала. По крайней мере, не в этом городе, где вряд ли нашлась бы хоть одна девушка высшего ранга. Она тем более не могла быть аристократкой — их не учат очаровывать всех вокруг. Но что могла делать здесь настоящая гейша? Как она оказалась в таком виде так далеко от родных вишен?

Ответа не было. Пришлось умерить свое любопытство, сказав себе, что каждый имеет право на тайну. К тому же, возможно, музыкантша расскажет о себе на стоянке.

***

— Иноэ Симото, — представилась она на привале у стен закрытого на ночь храма, когда Иола догадался спросить, а Акайо мысленно обругал себя за глупость. — Однако моей фамилии более не существует. Я буду благодарна, если мы будем обходиться без нее.

Они кивнули, принимая просьбу. Акайо терялся в догадках, жалея, что слишком мало знает о традициях гейш, к которым Симото явно принадлежала. Обходиться без фамилии, даже если последняя в роду женщина и не может передать ее детям — это было очень странно.

Съели традиционную порцию риса. Акайо, с некоторым удивлением отметив, что начинает уставать от однообразия еды, взялся заваривать чай. Над костром и без надлежащей посуды выходило странно, счастье еще, что котелков у них было два, и пиал взяли с запасом, рассчитывая, что разобьют по пути.

Симото приняла свою, склонившись в легком поклоне. Подхватила горячую чашу на ладонь, замерла. Неуловимым легким движением дала ей соскользнуть на вторую руку, оставляя на обеих огненную печать — еще не ожога, но жара, живущего в коже даже после того, как чай будет выпит. Словно волна прокатилась по ее рукам от плеча к пальцам, очертили круг чашки — настоящая и воспоминание о ней. Симото танцевала не вставая, медленно скользила, закрыв глаза и изгибалась всем телом, как ива на ветру. Как море, танцующее не для кого-то, а просто потому что такова ее суть.

Поднесла чашу к губам, повернувшись почти вычурно, но в то же время явно привычно. Выпила чай одним долгим глотком, плавно откинув голову и придерживая донышко длинными пальцами. Посмотрела на завороженных зрителей, улыбнулась. Пиала спряталась в ладони, появилась на земле, точно по волшебству. Симото опустила глаза, снова становясь почти обычной. Насколько может быть обычной бездомная гейша с мандолиной.

— Извините. Я не хотела вас смущать.