То был день великий и достопамятный, день блестящей победы. Нами захвачено было множество пленных, но Жанна не позволила причинить им какой-либо вред. Взяв их с собой, мы на следующий день вступали в Орлеан, встречаемые обычной бурей приветствий и ликования.

И на этот раз на долю нашей предводительницы выпал новый почет: во время проезда по запруженным народом улицам к ней со всех сторон протискивались новобранцы, желавшие прикоснуться к мечу Жанны д'Арк и воспринять хоть частицу тех таинственных свойств, которые делали этот меч непобедимым.

Войскам необходим отдых. На это дано было два дня.

Утром, 14-го числа, я писал под диктовку Жанны в маленькой комнате, которую она иногда превращала в свой частный кабинет, если желала уединиться от официальных посетителей, отнимавших у нее время. Вошла Катерина Буше, присела на скамью и сказала:

— Жанна, дорогая моя, я хотела бы поговорить с тобой.

— Это меня нисколько не огорчает, напротив — я рада. Что у тебя на уме?

— А вот что: я почти целую ночь не могла заснуть, размышляя об опасностях, которым ты себя подвергаешь. Паладин рассказал мне, как ты попросила герцога посторониться, когда кругом летали пушечные ядра, и этим спасла ему жизнь.

— И я поступила правильно, не правда ли?

— Правильно ли? Конечно. Но ты сама осталась на месте. К чему ты это делаешь? Только случайно ты спаслась от гибели.

— О, вовсе нет. Мне не грозила никакая опасность.

— Жанна, как ты можешь так говорить! Ведь смертоносные снаряды все время летали вокруг тебя, и тебе поминутно грозила гибель.

Катерина не унималась. Она сказала:

— Опасность была ужасная, и я не вижу, чтобы тебе было необходимо там оставаться. И опять-таки, ты повела войска на приступ. Жанна, не значит ли это искушать Промысел Божий? Я хочу взять с тебя обещание. Я хочу, чтоб ты обещала мне предоставлять другим вести солдат на приступ, когда надо идти на приступ; сама же ты должна беречь себя во время этих страшных сражений. Обещаешь?

Но Жанна отговаривалась и обещания не давала. Некоторое время Катерина сидела взволнованная и встревоженная и наконец сказала:

— Жанна, неужели ты навсегда останешься ратником? Эти войны все длятся… длятся. Не предвидится им и конца.

В глазах Жанны вспыхнул радостный огонь, и она воскликнула:

— Настоящий поход в четыре дня выполнит самую тяжелую часть предстоящей работы. А остальное будет не столь жестоко… о, крови будет пролито гораздо меньше! Да, через четыре дня Франция завоюет новый трофей, подобный спасению Орлеана, и сделает второй великий шаг на пути к свободе!

Катерина вздрогнула (я тоже); затем она устремила на Жанну долгий, как бы зачарованный взгляд, и бессознательно пробормотала: «четыре дня… четыре дня». Наконец она спросила тихо и с оттенком боязни:

— Скажи мне, Жанна… откуда ты это знаешь? По-видимому, ты именно знаешь.

— Да, — ответила Жанна задумчиво, — я знаю… Я знаю. Я нанесу еще один удар… и еще один. И прежде чем закончится четвертый день, я нанесу третий удар.

Она замолчала. Мы сидели изумленные и бессловесные. Целую минуту продолжалось это: она смотрела в землю, и губы ее шевелились беззвучно. Потом раздались следующие слова, едва слышные: «И могущество англичан не возродится во Франции и через тысячу лет после этого удара».

Мурашки забегали у меня по спине. Была тайна в словах Жанны. Она опять находилась в состоянии ясновидения (для меня это было очевидно), как в тот день, когда она среди пастбища Домреми предсказала нам, мальчикам, нашу судьбу, а сама и не знала этого. Она и теперь говорила бессознательно, но Катерина, не догадываясь об этом, сказала, захлебываясь от счастья:

— О, я верю этому, верю! И я так рада! Ты тогда вернешься к нам и останешься у нас на всю жизнь, и мы будем тебя так любить и ласкать!

Едва заметная судорога пробежала по лицу Жанны, и задумчивый голос промолвил:

— Не пройдет и двух лет, как я умру жестокой смертью!

Я вскочил и предостерегающе поднял руку — иначе Катерина закричала бы. Я видел, что она вот-вот вскрикнет. Я прошептал ей, чтобы она вышла из комнаты и никому не говорила о происшедшем. Я сказал, что Жанна спит… и бредит сквозь сон. Катерина ответила мне шепотом:

— Ах, я так рада, что это был лишь сон! Это так походило на пророчество, — и с этими словами она ушла.

Походило на пророчество! Я знал, что это было пророчество. И я сидел, заливаясь слезами, так как я знал, что мы лишимся Жанны. Немного погодя она вздрогнула, пришла в себя и, осмотревшись, увидела меня в слезах; она вскочила с кресла и подбежала ко мне в порыве участия и сострадания; она положила руку мне на голову и сказала:

— Бедный мой мальчик! Что с тобой? Взгляни же на меня и объясни.

Мне пришлось солгать. Я решился на это не без борьбы, но другого исхода не было. Взяв со стола какое-то старое письмо, бог знает кем присланное и не помню что заключавшее, я сказал, что сейчас получил его от отца Фронта, который сообщает, что наше возлюбленное «Древо фей» срублено каким-то извергом и что…

Мне не пришлось договорить. Она выхватила письмо из моей руки, просмотрела его сверху донизу, поворачивая его так и сяк, и зарыдала; слезы текли по ее щекам, она все время восклицала: «Ах, жестокий, жестокий! Нашелся же такой бессердечный человек! Ах, прощай, наше Arbre Fèe de Bourlemont… мы, дети, так любили тебя! покажи мне то место, где он об этом говорит!»

И я, доводя ложь до конца, показал ей мнимо роковые слова на мнимо роковой странице, и она глядела на эти сквозь слезы и говорила, что она «по одному виду» узнала бы их: такие они злые и противные.

Тут в коридоре раздался громкий голос, возвестивший:

— Гонец от Его Величества короля с письмом к превосходительной госпоже, главнокомандующему французской армией!

Я знал, что ей явилось видение Древа. Но когда? Этого я не мог знать. Без сомнения, еще до того, как она просила короля воспользоваться ее помощью и сказала, что ей осталось потрудиться только один год. Тогда я не догадался, теперь же я был убежден, что она говорила с королем уже после видения Древа. Очевидно, она получила тогда счастливое предзнаменование, иначе она не была бы столь весела и жизнерадостна, как в последние дни. Напоминание о смерти не показалось ей горестным; нет — то было лишь знамение, что близок конец изгнания и что ей позволено вернуться домой.

Да, она видела Древо. Никто не принял к сердцу то предсказание, которое она возвестила королю; и причина понятна — никто не хотел принять его к сердцу; все желали, напротив, забыть об этом прорицании, отречься от него. И всем удалось — все до самого конца будут спокойны и безмятежны. Все, кроме меня одного. Я должен носить с собой эту страшную тайну, не делясь ни с кем своим бременем. Тяжелое бремя, горький удел; каждый день будет приносить мне новые сердечные муки. Она обречена на смерть, и ждать осталось недолго. А я и не предвидел этого. Да и как мог я предугадать, когда Жанна была сильна, бодра и молода, и с каждым днем приобретала все большее право на спокойную и почетную старость? Должен сказать, что в то время долголетие казалось мне благоденствием. Не знаю почему, но я держался такого мнения. Вероятно, молодежь, по своему невежеству и суеверию, всегда так думает. Жанна видела Древо. В ту мучительную ночь меня неотступно преследовал отрывок старинной песни: