Наталия кивнула и попыталась незаметно отодвинуть от подруги бутылку.

— Лучше… — Саша вздохнула и быстро отпила виски.

Она сидела напротив, подперев голову рукой, очень бледная, очень пьяная и очень красивая. Потом подняла голову. Ее взгляд сделался почти стеклянным.

— Ты знаешь, как называется этот стакан? — с неожиданным вызовом в голосе спросила Саша.

— Сань, хорош уж пить, собирайся. — Смирнова говорила с ней тоном, каким обычно говорят с перепившими или с неразумными детьми.

— Ладно. Но ответь.

— Какой-такой стакан-макан? — улыбнулась Наталия. — Сашка, давай…

— Этот. — Саша подняла свой широкий стакан с виски.

— Стакан и стакан. Бокал! Или…

— А она знает, — выдохнула Саша, чуть повернула стакан в руках, и налитый на треть напиток заиграл, отражаясь во множестве граней. — Стакан для виски называется тамблерз. Только это все туфта. Она знает намного больше. Она лучше меня. Это действительно так. Она знает, как заставить эту жизнь любить себя.

— Ты чего несешь? Кто чего знает? Мать, собирайся…

— Она такая же, как и я, — словно с трудом выдавливая из себя слова, произнесла Саша. — Не отличить. Только… она лучше.

— Мать, не пей больше… Слышь, Сань, хватит!

— Как сестра. Капелька в капельку. Как моя вторая половина. — Саша усмехнулась, наливая себе виски; она была совершенно бледной, лишь пятнышко на лбу и уголки скул пылали нездоровой краснотой. — Давай выпьем.

— Ну давай. Но потом уже едем. Пора. На посошок. И хватит говорить всякие глупости. Пустая ты у меня башка.

— Пустая, — кивнула Саша. Она выглядела совсем несчастной. Через пару минут Саша расплачется, а еще через пару ей станет плохо, ее вырвет, организм постарается избавиться от всех тех отравлений, что в нем скопились. А пока Саша сделала большой глоток виски и посмотрела сквозь подругу, куда-то в пустоту пространства, словно там, с другой стороны этой пустоты, открывалось что-то, видимое только ей. Что-то чудесное и путающее одновременно.

— Знаешь, почему она лучше? — горячо прошептала Саша и затем горько усмехнулась. — Потому что родилась не в Батайске. Вот и все. И папа ее не трахал в детстве.

— Сань, ты чего?

— Только у нее моя рыба. Понимаешь, моя!

— О чем ты говоришь? Кто лучше?

— Знак. Если бы не это… У нее здесь татуировка. — Саша подняла ногу на перекладину стула, и ее рука довольно вульгарным жестом легла на собственную промежность. — Здесь, понимаешь? — Рука совершила несколько хлопков. — Моя рыба у нее! Надо же, где сделала. Ну может, чуть повыше.

— Сань, ты…

— Она такая же, как и я! Жизнь нас перепутала. Я ведь спросила.

Знаешь, такой тест: бизнес-леди, продавщица в магазине или проститутка. Кем бы ты хотела быть меньше всего? Она ответила: продавщицей меньше всего! Понимаешь?

— Сань, ты себя нормально чувствуешь?

— Отлично! Очень хорошо! Ей только повезло больше.

— О ком ты говоришь?

— Если б рыба нашла раньше меня, а не ее, — прошептала Саша, — все могло бы быть по-другому. Эта женщина — словно моя родная сестра, понимаешь? У нее есть все. Даже моя рыба — и та у нее! Почему?

— Да о ком ты говоришь, мать? Что за пьяный бред?

— …все могло быть по-другому. Она одна на нас двоих. Такая несправедливость. Понимаешь? И мне страшно.

Сашины глаза увлажнились, по щекам уже давно текли слезы.

— Так, мать, по-моему, ты перегрузилась. — Наталия попыталась придать своему голосу веселую беззаботность.

— Они сказали, что с ней все будет в порядке, но теперь я не верю.

Мне страшно, Наталка. — Саша вся сжалась и вдруг протянула руку и схватилась за Натальино запястье. Рука у Саши была совсем холодной. Наталия успокаивающе накрыла ее ладонью.

— Ну что ты, Сань? Все в порядке. Просто перебрали чуть-чуть. Все в порядке? Эй?..

Александра высвободила руку и каким-то осторожным, быть может, даже чуть испуганным жестом пододвинула к Наталии салфетку, и теперь стало ясно, что это она там пыталась начертить в последние несколько минут.

— Вот она, такая у нее татуировка, — низким, хриплым голосом произнесла Саша, — но я узнала ее. Это моя рыба. — Она всхлипнула, словно маленький ребенок. — Если б не этот знак… Если б не моя рыба, я бы никогда…

— Из ее глаз вдруг побежали крупные бисерины слез. — И теперь я не знаю, что будет…

Наталия несколько секунд пристально вглядывалась в подругу, потом все же отогнала от себя тревожное ощущение: нет, все это пьяный бред, привычный и пьяный бред. Да еще бабий пьяный бред. Поднялась с места, подсела к Саше и крепко обняла ее. Та ослабла в ее объятиях и разрыдалась.

— Ну, подруга! — Наталия попыталась рассмеяться. Не сумела.

Несколько мгновений она молчала, слушая лишь Сашины рыдания.

Истерика…

— Пустая ты у меня башка, — произнесла Наталия с любовью в голосе, чувствуя, что на ее глаза также наворачиваются слезы.

— Пустая…

— Ну чего ты навыдумывала всяких глупостей, а? Ведь просто навыдумывала? Да?!

— Навыдумывала, — всхлипывая, согласилась Саша. — Прости меня.

И они поплакали. Вместе. Вдвоем. Быстрые женские слезы. Этого плача о неведомом никогда не понять мужчинам. Зато он знаком каждой женщине. Так думала Наталия, вытирая слезы со щек своей расклеившейся подруги. Саша вдруг протянула руку к салфетке и быстро скомкала ее.

— Чушь!

Вот и все. Все в порядке. Все глупости прошли. Забылись. И теперь все будет хорошо.

— Все будет хорошо, — произнесла Наталия.

— Да, — с благодарностью отозвалась Саша. — Еще повоюем. — И она рассмеялась. Сквозь слезы.

А потом Саше стало плохо, и Наталия помогала ей добраться до дамской комнаты. Саша справилась сама, не любила она демонстрировать собственные слабости.

— Мне уже лучше.

— Давай, не стесняйся. Не держи эту гадость.

— Ничего… траванулась просто. Иди, Наталка, я… сама. Приду…

И Наталия вернулась в кабинку, шепнув по дороге Митричу, охраннику на выходе, что им нужно такси. Тот понимающе закивал.

На столе лежала салфетка с рисунком. Несмотря на то что Саша скомкала ее, она успела развернуться и теперь демонстрировала Сашину рыбу во всей красе.

Словно издеваясь. Словно говоря, что можно, конечно, не обращать на нее никакого внимания. Можно скомкать, порвать салфетку и не обращать внимания на смутное, но цепкое ощущение тревоги, но… от маленького и тонюсенького голоска, испуганно вопящего там, в глубине, где и поселяются все тревоги, испуганно вопящего, что не все в порядке, вовсе не все, теперь, пожалуй, и не избавиться. А? Как?! Хочешь попробовать?