зашипела мать на Аникета, затем повернулась ко мне. – Ты потеряешь империю!

С этими словами она вышла из комнаты так же стремительно, как вошла. Я пригубил вино, всем своим видом показывая, что явление матери меня никак не расстроило.

– Прости за ее попытку тебя оскорбить.

Очевидно, мой дар в виде вышитого драгоценными камнями платья мать не оценила. А скандалы, которые она закатывала, больше на меня не действовали, разве только утомляли.

– Прошу, притворись, что не заметил, как она сюда заявилась, – попросил я.

Аникет провел рукой по волосам – еще густым, хотя и с проседью.

– Я как раз о ней пришел с тобой поговорить, – вздохнув, признался он. – И не стал бы этого делать, если бы не был уверен в том, что это правда. В общем, ты должен знать: она приходит к Британнику, благоволит ему и всячески внушает, что его обманом лишили императорства и что она может вернуть ему высокое положение. Не знаю уж, какими средствами.

Аникет склонил голову так, будто не сообщал мне о грозящей опасности, а был соучастником заговора против меня.

– У меня есть информаторы, но они не вездесущи. Просто хочу предупредить: будь осторожен за трапезой. Вообще всегда, даже сейчас, будь осторожен. – Он мельком глянул на поднос с вином, яблоками, фигами и орехами. – Жаль, что не успел до ее прихода. Теперь ты можешь подумать, будто я говорю это из мести, но, клянусь, я явился только затем, чтобы рассказать тебе.

– Верю. И готов доверить тебе свою жизнь.

– Похоже, именно это ты сейчас и сделал.

– Благодарю богов за то, что они послали мне тебя.

Я обнял Аникета за плечи и прижал к себе.

– Будь осторожен, мой дорогой друг. Будь очень осторожен.

XXXIV

Я заработался допоздна – предусмотрительно в своих покоях, причем ушел туда достаточно рано. Надо было решить несколько юридических проблем, но оказалось, что это не так-то просто. Например, сложно было озаботиться вопросом, получал ли некий сенатор доход от перевозок зерна на своих судах? Или вот еще: одобрил ли магистрат в Кампании собственное усыновление соседом благородных кровей?

Ночь выдалась холодная, две жаровни были полны раскаленных углей, а холод все равно цеплялся за ступни и полз вверх по ногам. Руки мерзли так, что пальцы еле держали лист бумаги. Я встал и подошел к окну. В свете полной белой луны голые ветви деревьев отбрасывали на землю четкие тени. Далеко внизу наконец притих и заснул Форум. Строгие и высокие колонны храма Кастора символизировали превечный покой.

Да, Рим поистине прекрасен. Каждый раз, когда он расстилался передо мной и я видел его весь, до самых окраин, накатывала гордость, и мне хотелось обнять весь город. Я его служитель, его защитник. Что я могу ему дать? Величие. Но какого рода величие? Мать вручила мне Рим, вот только я постепенно осознал, что сделала она это условно и, более того, временно. Мать в любой момент могла отнять у меня свой дар.

Что делает империю великой? Наши прошлые правители знали ответ, как знали его вавилоняне, ассирийцы и египтяне. Территории. Завоевания. Но этот этап мы прошли, теперь надо было построить нечто новое – то, чего мир до нас не видел.

Но как думать о высоком, когда нужно решить вопрос с магистратом и усыновлением, а пальцы немеют от холода? Надо поскорее со всем этим разобраться и идти спать.

Я придвинул масляную лампу поближе к бумагам и откинулся на спинку стула. Потом медленно, очень медленно ко мне начало подкрадываться ощущение, что в комнате есть кто-то еще. Я напрягся, встал и вытащил кинжал, который теперь постоянно носил при себе.

В комнате было тихо. Я ничего не видел – все углы заполнила непроницаемая темнота. Да, я был под охраной, но стражники стояли в коридоре, достаточно далеко от дверей в мою комнату.

Дверь. Дверь была заперта. Тогда как кто-то мог оказаться в комнате? Балкон? Я медленно повернулся, пытаясь различить в темноте хоть намек на движение, услышать самый слабый, похожий на человеческое дыхание звук. Да, это исходило из дальнего, скрытого за шторами угла. Я взял кинжал на изготовку и подбежал к этому углу комнаты. И тут шторы с шорохом раздвинулись, и из-за них появился кто-то невысокий.

– Прошу, тише! – шепотом попросил женский голос. – Нас не должны услышать!

Женщина вышла на освещенный тусклыми масляными лампами участок комнаты, и я ее узнал.

– Акте? – прошептал я.

– Да, это я.

Она обняла меня и уткнулась лицом мне в грудь – я выронил кинжал.

– Я этого не вынесу. Не вынесу. Я должна тебя предупредить.

– О чем предупредить? – Я мягко высвободился из ее объятий. – И как ты вообще здесь оказалась?

– Я во дворце уже много лет, – сказала она. – А перед тем как переселиться к Октавии, долго жила в императорских покоях Клавдия, так что знаю все тайные проходы во дворце.

Мы переместились из тени ближе к масляным лампам.

– А теперь скажи, о чем ты хочешь меня предупредить? – спросил я.

Акте сделала глубокий вдох. О Зевс, она была так красива в этом мягком свете.

– Скажу и предам своих друзей… Ведь они – мои друзья, а я – не какая-то прислуга, а член этой семьи. Но я слышала слишком много, и мне страшно и мерзко от того, что услышала.

– И что же это?

Ну расскажи же, я готов ко всему.

– Они задумали убить тебя. На следующей неделе, за ужином накануне совершеннолетия Британника.

– О ком ты? Кто «они»? – спросил я, а сам думал: «Только не моя мать, только не моя жена».

– Британник, Октавия, Агриппина. По их плану ты должен умереть в этот вечер. На следующий день Британник станет совершеннолетним, твоя мать отведет его к преторианцам как законного наследника, и они признают его императором.

– А со мной что будет?

Я задал этот вопрос так спокойно, будто он не будил во мне ничего, кроме самого примитивного любопытства.

– Тебя в ту же ночь спешно кремируют. Они… они уже свезли дрова. Сложат их за высоким забором, так что никто раньше времени его не увидит.

Кремируют. Уже возводят погребальный костер!

– Они смеялись, когда говорили… о тебе. Это омерзительно, они все – воплощенное зло. Особенно Британник. Я слышала, как он сказал, что хочет, чтобы тебе отрубили голову и принесли ему.

А что Октавия, моя супруга? Я думал, что нравлюсь ей или что она как минимум испытывает ко мне уважение.

– Октавия поначалу отмалчивалась и вроде