Но вдруг в слаженное пение начал проникать некий диссонанс.

Еще одна певческая группа маршировала под бой совсем другого барабана. Барабанщик был явно обучен в каком-то другом месте – возможно, другими живыми существами и на другой планете.

Возглавлял группу безногий человек на маленькой тележке, который распевал во всю глотку и использовал в качестве тарелок две миски. Звали человека Арнольд Косой, а его тележку толкал Генри-Гроб, чье хриплое пение часто прерывалось приступами неритмичного кашля. Рядом с ними шагал человек самой обычной внешности, если бы не две весьма странные детали. Во-первых, он был облачен в рваную, грязную, хоть и дорогую одежду, а во-вторых, его не лишенный приятности тенор заглушало кряканье сидевшей у него на голове утки. Откликался этот человек на имя Человек-Утка, хотя сам никогда не понимал, почему его так зовут или почему его всегда окружают люди, видящие уток там, где их просто не могло быть. Ну а замыкал шествие Старикашка Рон, который слыл в Анк-Морпорке самым чокнутым нищим среди всех чокнутых нищих. Петь он не умел совсем, зато пытался изрыгать проклятия в ритм той или иной мелодии. А еще на поводке Старикашка Рон вел пыльного цвета дворнягу.

Сантаславы замерли и в ужасе уставились на нищих.

Нищие продолжали не спеша двигаться по улице, распевая свои страшдественские гимны, и ни одна из групп не заметила, как вдруг из сточных канав и из-под плит мостовой начали появляться какие-то черные и серые пятна, улепетывающие со всех лап прочь. Люди всегда испытывали непреодолимое желание побряцать чем-нибудь и вдоволь поорать в последние часы уходящего года, когда всякая сверхъестественная мерзость, пользуясь длинными серыми днями и густыми тенями, размножалась особенно активно. Затем люди освоили гармоники и стали петь более приятственно, но с меньшей эффективностью. Ну а те, кто понимал, что к чему, продолжали орать и колотить изо всех сил по чему-нибудь железному.

На самом деле нищих не интересовало соблюдение народных обычаев. Они просто шумели в обоснованной надежде, что кто-нибудь даст им денег, лишь бы они замолчали.

Впрочем, в их песне даже можно было различить связные слова:

«Страшдество на носу,

Свинья на сносу,

Брось доллар в шляпу старика,

А если нету – не беда,

Ведь пенни нам тоже сойдет…»

– А если у тебя нет пенни, – йодлем затянул Старикашка Рон, – так… фгхфгхйффгмфмфмф…

Это отличавшийся благоразумием Человек-Утка вовремя заткнул Рону рот.

– Прошу меня извинить, – тут же сказал он. – Но мы не затем сюда вышли, чтобы в нас швырялись чем попало и захлопывали прямо перед нашими носами двери. К тому же в этих строках не выдержан размер.

Двери тем не менее захлопнулись. Другие сантаславы поспешили удалиться в более благоприятные районы города. «Доброжелательность» – это слово придумал человек, никогда не встречавшийся со Старикашкой Роном.

Нищие перестали петь, за исключением пребывавшего в своем собственном мирке Арнольда Косого.

– …Никто не знает, каково ботинок вареный есть…

Но вскоре даже его затуманенное сознание зафиксировало изменения в окружающем мире.

Задул противный ветер, снег посыпался с деревьев. Снежинки закружились в воздухе, и нищим вдруг показалось (наверное, показалось, ведь стрелка их психических компасов не всегда указывает направление на реальность), что откуда-то сверху доносятся обрывки спора.

– Я просто хотел сказать, хозяин, все это не так просто…

– ПРИЯТНЕЕ ДАРИТЬ, ЧЕМ ПОЛУЧАТЬ, АЛЬБЕРТ.

– Ошибаешься, хозяин: дороже – однозначно, но приятнее? Нельзя же ходить повсюду и…

На заснеженную улицу посыпались какие-то предметы.

Нищие пригляделись. Арнольд Косой поднял сахарную свинью и быстро откусил ей пятачок. Старикашка Рон подозрительно прищурился на отскочившую от шляпы хлопушку, потом поднес ее к уху и потряс.

Человек-Утка открыл пакетик с конфетами.

– Мятные сосульки? – удивился он. Генри-Гроб снял с шеи связку сосисок.

– Разрази их гром? – неуверенно произнес Старикашка Рон.

– Это хлопушка, – пояснил пес и почесал за ухом. – Нужно дернуть за веревочку.

Рон, ничего не понимая, помахал хлопушкой.

– Дай сюда, – велела дворняга и зажала конец хлопушки в зубах.

– Ничего себе! – воскликнул Человек-Утка, зарываясь в сугроб. – Да здесь целая жареная свинья! А еще почему-то не разбившееся блюдо с жареной картошкой! А это… смотрите… неужели в этой банке икра?! Спаржа! Консервированные креветки! О боги! Что будем есть на ужин, Арнольд?

– Старые башмаки, – ответил Арнольд, открыл коробку с сигарами и облизнул одну из них.

– Просто старые ботинки?

– Нет, не просто. Фаршированные грязью и с гарниром из жареной грязи. Хорошей грязью, уверяю тебя. Приберегал специально до праздника.

– Но мы же можем полакомиться гусем!

– А нафаршировать его ботинками можно?

Хлопушка с треском взорвалась, и они услышали, как зарычала думающая за Старикашку Рона дворняга.

– Нет, нет, нет! Колпак нужно надеть на голову, а смешное изречение – прочитать!

– Десница тысячелетия и моллюск? – поинтересовался Рон, передавая листок бумаги Человеку-Утке, который считался мозговым центром группы.

Тот внимательно изучил изречение.

– Так, посмотрим… Здесь говорится: «На помосчь! На помосчь! Я свалился в какуюта драбилку, и мне надаело бегать внутри этаво калеса. Памагите мне выбратся…» – Он несколько раз перевернул листок. – Больше ничего, за исключением пары пятен.

– Записка от домашнего хомяка. Всегда одни и те же тупые шутки, – недовольно проворчала дворняга. – Постучите Рона по спине. Если он не перестанет смеяться, то… Ну вот, так я и знал. Ничего нового в этом подлунном мире.

Нищие в течение нескольких минут собирали окорока, бутылки и банки, потом все погрузили на тележку Арнольда и направились вниз по улице.

– Откуда это посыпалось?

– Сегодня же страшдество.

– Да, но кто вешал чулки?

– Никто. У нас, кажется, вообще их нет.

– Я повесил старый ботинок.

– А так можно?

– Не знаю. Но Рон его съел.

«Я жду Санта-Хрякуса, – думал Думминг Тупс. – Сижу в темноте и жду Санта-Хрякуса. Я, приверженец натуральной философии. Я, который в уме может вычислить квадратный корень из двадцати семи целых четырех десятых[22]. Что я тут делаю? Хорошо хоть, чулки еще не начал развешивать. Хотя…»