невозможно)[303]. Если он и не обращает себя в предмет отражения, то все же приуготовлен к проведению автосубституирования, результатом которого становится тавтология. Другое как то же самое – принцип бесконечности, в которой теряется различие между подмножеством и множеством. Мозг не в силах подняться до метапозиции, отследить себя, потому что он in potentia инфинитен. Его устремленность в бесконечность нарушается стрессовым впечатлением, представлением об опасности, грозящей прервать его бытие. Травматический опыт не наносит, с одной стороны, физического ущерба мозгу (речь не идет о болезнях и ранениях), а с другой – предусматривает, что присущая ему самозамещаемость может быть подвергнута отрицанию. Церебральный аппарат обретает психическое измерение, учитывая, что автосубституирование допускает слияние с негацией. Мозг овнутривает ее, сохраняя себя в ней, и тем самым нейтрализует травму. Эта негация не принадлежит ни мозгу как физиологической конструкции, ни миру, откуда она изъята. Она имматериальна. Она позволяет – опять же идеально – низводить в замещениях субституируемое до меньшей значимости, чем та, какую получает субституирующее. Так формируются представления второй степени, те репрезентации самих ментальных репрезентаций, которые составляют содержание сознания, автономизирующегося от своего физиологического субстрата (от мозга) и удостоверяющего свою самостоятельность в качестве самосознания[304]. Психическое производно не от бессознательного, как думал Фрейд, уравнивая то и другое, а от сознания, созревающего в травме, в «страдании», по слову Достоевского.

Интеллект, в котором то же самое (представление) делается Другим (метапредставлением), зеркален в сравнении с мозгом, обращающимся с Другим как с тем же самым. Интернализация приходящей извне опасности вместо уничтожения или избегания угрозы присуща только человеку, чей мозг наделен умением оставаться тем, что он есть, несмотря на дисфункцию одного из его компонентов. Наряду с насилием, ликвидирующим мою смерть в Другом, я могу нейтрализовать ее, также прочувствовав свой конец и очутившись по ту его сторону. Работа с травмой – антропологическая константа. Защита себя от отрицания путем его апроприации – наше общее свойство, коль скоро все мы пережили то чувство беспомощности перед лицом необъятного и неподвластного нам мира, которое Отто Ранк (1924) назвал «травмой рождения». У животных мозг регулирует метаболизм, у человека сюда прибавляется аутопойезис, по ходу которого сознание взаимодействует с церебральным телом, нагружая его составляющие разными потребными интеллекту функциями, допустим, локализуя семантическую память в левом полушарии, а эпизодическую – в правом. Наш мозг был «воспитан» сознанием (чему, вероятно, способствовало наличие в коре больших полушарий большого количества интернейронов, тормозящих нейрональные возбуждения и таким образом привносящих в самодеятельность мозга ограничения, как бы предрасполагающие его к тому, чтобы повиноваться интеллекту).

Несмотря на идеальность, сознание не безместно. Оно сопричастно мозгу как придающее на свой лад структуру его до того лишь физиологическому устройству, как вводящее части этого органа в ранее неизвестные корреляции. Модель всего лишь сетевого, никак не иерархизированного церебрального порядка была данью постструктурализму 1970–1980‐х годов, бессильному объяснить производительную работу сознания. Управляющее отношениями внутри мозга, сознание метафизично. Будучи эманацией мозга, оно вместе с тем от него в некоторой степени независимо и выставляет свой произвол напоказ, подчеркивая собственную ненатуральность. Если у правшей «сильным» оказывается левое полушарие, то у левшей оно будет «слабым», вспомогательным. В качестве самобытного сознание и вовсе покидает границы тела, ведет свое существование в коммуникатах (текстах), отправителей которых нет здесь и сейчас. Первым таким коммуникатом в антропоистории стали захоронения – сообщения о тех, кто уже не мог передать никаких сообщений. Сознание заставляет нас надеяться на то, что возможно бытие-вне-тел.

Итак, бессознательна материально-органическая база сознания, предпосылка его возникновения. На место фрейдовской триады «оно» – «я» – «сверх-я» приходит другая модель: мозг – предсознание – сознание. Мозг не просто усваивает себе поступающие извне сигналы, но и некоторым образом упорядочивает их. Проводимые им операции впервые были определены Уорреном Мак-Каллоком и Уолтером Питтсом, исходившими из того, что нейроны действуют по принципу «всё или ничего» (1, 0) и, таким образом, отвечают в своей активности двузначной логике. Мозг в описании Мак-Каллока и Питтса функционирует наподобие машины Алана Тьюринга, как компьютер[305]. Эта модель опрокидывала на церебральные операции пропозициональную логику, рожденную интеллектом. Но бессознательное нельзя принимать за сознание. Раз нервные клетки мозга образуют сеть, ее элементарная ячейка будет иметь три вершины, с тем чтобы не быть лишь двухконечным звеном в линейной цепи. Следует, далее, иметь в виду, что пущенный по нейрону импульс, стараясь попасть через синапс в другой нейрон, вызывает обратную связь между ними (о чем Мак-Каллок писал в статье, в которой пытался совместить логику мозга с теорией ценностей[306]). Проходя по аксонам в трехсоставной ячейке нейрональной сети через синапсы, возбуждение подвергается торможению. Мы вправе сказать, что передача импульса в ячейке имеет характер конъюнкции и ее отрицания. Прямые и обратные связи в ячейке делают электрохимический процесс, протекающий в сети, логически шестиместным. На пороге своего пути сигнал превращается из конъюнктивного в нон-конъюнктивный и в обратном к этому порядке оказывается и тем и другим, преодолевая в новом качестве препятствие, а на следующих двух этапах наращивает так обретаемую валоризацию в повторении петлеобразной процедуры на повышающемся уровне сложности. В результате мы получаем шесть ценностных позиций: положительную (V), отрицательную (–V), амбивалентную (±V), нейтральную (V0), сверхамбивалентную (±V & V0) и сверхнейтральную (– (±V & V0)). Неоднородные представления, наполняющие мозг, могут ассоциироваться, будучи сопоставимыми друг с другом по ценностной маркировке. Мозг, в-себе бессознательный, ориентирует своего обладателя прагматически, служа ему средством для (высокодифференцированного) оценивания ситуаций, но не раскрывает их семантику.

Нацеленный прагматически, мозг способствует нахождению путей, на которых самость утоляет свои желания – телесные по происхождению. Они внепсихичны, если лишь соматичны. Soma преобразуется в psyche, когда желания отделяются от наружного объекта и переживаются как настроение субъекта. Поскольку наша субъектность обусловливается самосознанием, постольку, чего бы мы ни вожделели вне нас, изнутри мы желаем одного и того же – быть собой. В предельной глубине желание автообъектно (оно при этом двусмысленно: я хочу быть собой и диагностирую свою смертность). Делёз и Гваттари были одновременно правы и неправы, критикуя теорию желания, ликвидирующего дефицит. Чем более мы самодостаточны в эндогенном желании (в приходе к себе), тем более нам недостает экзогенного объекта, который становится целостным, как и мы сами, всем, что ни есть, – миром, нашим универсальным дополнением. Раз желание направляется на того, кто им охвачен, оно получает кроме прагматического параметра также семантический. Ведь оно не ограничивается оценкой референта, а скрепляется с ним как со своим постоянным содержанием. У желания появляется смысл. Соответственно, он подчиняет себе и перевод ментальных