все равно придется идти самому, и поднял себя с постели снова. Но сначала заглянул проведать невестку.

Гвирит дремала с детьми. Сейчас она уже не плакала во сне, но все равно щеки были красными. Девочки же спали, как и положено, и чем дольше это продлится, тем лучше.

Затем он поковылял, держась за стенку, в другое крыло, где разместили выживших верных Феанариони и тех, кто ухитрялся держаться рядом с ними. Впрочем, рядом с Рыжим, неизвестно, которым из двух, долго не выдерживал вовсе никто.

«Ни в чем удержу не знают…» — бросила одна из целительниц. Кстати, иатримские лекари ходить к красно-черным избегали все. Фалатрим тоже. Тихо считали, что поделом. Никого из них Элуред винить не мог. Только гондолиндрим и хитлумские целители работали здесь. Даже разносы, учиненные Маурвен, старейшиной хитлумских лекарей, не помогали.

Маурвен, конечно, не сбежала, но старший лекарь не может быть все время с одним раненым, забот слишком много. Тем более что именно здесь Маурвен помочь не могла вовсе: так уж сложилось, что эта целительница тела и знаток лекарской науки в деле исцеления души была на удивление слаба.

Боль заливала пустую малую палату, как стылая вода по осени. Та самая боль, которую Элуред никак не мог назвать для себя, стоявшая у него комом в горле, запирающая слезы.

Да может ли он хоть что-то сделать, если и себе сейчас помочь не может?

«Но я хотя бы хожу…»

Раны Рыжего Феанариона за эти дни почти не изменились, говорили лекари. Люди, и те исцелялись быстрее.

Рыжий не шевелился, скорчившись на постели. Не сознание и не беспамятство — полубред на грани их, в котором он застрял уже на несколько дней.

Подвинув к лежанке табурет, Элуред тяжело сел. Отдышался. И потянулся в осанвэ к Рыжему, с головой нырнув в этот стылый холод, пробирающий до костей.

Его предупреждали. Боль прошла насквозь, с головы до ног, высветив безжалостно его собственный разрыв. Сверху донизу через жизнь, как лист, разорванный пополам. Второй половины больше нет, не позвать и не прикоснуться мыслью, не почувствовать руку на плече… Нет того, кто всегда за тебя. Против холода, против страха, против чужаков… Даже против отца иногда. Против рабов Моргота — в последний раз…

Чужой последний раз в глубине боли ходил по кругу, не в силах остановиться. Темнота, приказ Старшего «Вперёд!» — рывок — свист стрел сверху — вспышка боли и крик Второго Рыжего рядом… Пустота пронизывает насквозь раньше, чем стрела, он зовёт и зовёт Второго, не в силах назвать пустоту правильным именем и даже вовсе ее назвать. Он видит ее, чувствует, знает — и не в силах обозначить словом. Не в силах позвать правильно.

И все повторяется. И снова.

«Тэльво!» — кричат рядом, из глубины. — «Тэльво!»

«Элурин», — шепчет сын Диора, ныряя туда, в глубину, на зов такого же лишённого части себя, как он сам. — «Элурин…»

«Ты не Тэльво!»

«И ты не Элурин».

«Кто это — Элурин?»

«Мой брат-близнец…»

«Где он?» — Хмурится напряжённо глубина.

Элуред замирает.

«Он… Он…»

«Говори!!!» — Кричит глубина.

«Он умер», — выговаривает Элуред через силу, через ком в горле.

«Врешь!»

«Его больше нет…»

И слезы прорываются наружу.

Он плачет как ребенок, размазывая слезы по щекам. Хочется спрятаться лицом в плащ сестры, но сестры нет, и никто не знает, где она. Он не может прийти со своим горем к отцу, потому что отца тоже нигде нет. Вокруг него пустота.

Элуред плачет, не скрываясь и не прячась — он уже спрятался везде, где мог, даже от самого себя вот прятался несколько дней…

Он один, потому что Элурина больше нет. И даже неизвестно, где брат, в палатах Намо или ушел путем людей! А вдруг брат потерялся до скончания дней, и он остался тут совсем один? Отец — сын двух смертных, хотя бы его судьба известна…

Глубина замирает и кричит, но Элуреда уже не удержать, и слезы льются рекой, пропитывая кафтан и повязку.

Глубина вопит, что он маленький плакса, а Элуреду наплевать. Разрыв по живому ужасно болит, и река из глаз бежит неудержимо, нет ему дела до чужих слов. Ему больно, и он просто плачет.

Глубина в ответ дрожит невыплаканными слезами. Нельзя, нельзя, нельзя плакать! Как ты не понимаешь! Ни на смерть отца, ни братьев, ни товарищей! Нельзя поддаваться слабости! Сопляк, мальчишка, болван!

«А я хочу и плачу, глупый ты…»

Беззвучный крик из глубины перешел в вой и сухие всхлипы.

Он снова здесь, в палатах целителей города Балар. Солнце давно село, его кафтан на груди и рукава совсем промокли, а рядом на койке давится злыми, неумелыми слезами ещё не очнувшийся толком Амрод, Амбарто, старший из двух, теперь Элуред это знает точно. А главное — беззвучного крика больше нет, в голове тишина.

Шатаясь, сын Диора сбегает прочь вдоль по стенке, боясь, что кинется на шею брату по несчастью, чтобы снова пореветь от души, и в ужасе от того, как они с Феанарионом похожи. Стали похожи сейчас.

Он ведь тоже был уверен, что плакать ему нельзя, раз уж остался старшим в семье.

«На несколько дней опоздал. А этот насколько, лет на пятьсот?..»

Потом лекари сказали, что Амрод проспал сутки глубоким сном, не забытьем и не грезой, и наконец, раны его начали затягиваться. Но прошло ещё полдня, прежде чем Элурин решился вновь туда сходить, ведь других хлопот и других раненых в палатах было предостаточно.

Несмотря на вчерашнее, а то и именно потому, ему было не по себе. И не он один побаивался непредсказуемых Феанариони.

Но перед тем опять зашёл к Гвирит. Та кормила грудью одну из дочерей и набросила на себя и нее платок, когда он открыл дверь. И все также тихо плакала, без всхлипов, у нее просто текли и текли слезы из глаз.

Кормила, обмывала дочерей, пеленала, полулёжа, чтобы занять руки, шила для них одежки вместо брошенных при бегстве — и плакала.

В этот раз Элуред сделал то, что ему давно хотелось сделать. Он сел рядом и заплакал вместе с ней. И сидел долго-долго, пока не склонилось снова солнце, глаза не сделались сухими и красными, а на душе не стало пусто до звона.

— Спасибо, — прошептала Гвирит. — Я совсем глупая, да, что не могу перестать?

— Это кто тебе сказал? — Элуред так возмутился, что даже плакать расхотелось.

— Это неважно…