Когда Мишель поднялся на холм, ничто не шевельнулось. Он медленно шел к парадной двери, и ни один из объявившихся призраков ему не принадлежал. Он постоял у двери несколько минут, прежде чем протянуть руку и распахнуть ее, затем шагнул внутрь, и дом, казалось, выдохнул. Он обернулся, чтобы увидеть все, затем медленно шагнул вперед; когда он петлял по дому и затем вверх по лестнице, стены головокружительно высились. На втором этаже он прошелся из комнаты в комнату: спальня матери, с одной кроватью; следующая – с двумя детскими кроватками рядышком; и третья комнатка, далеко в углу, совсем крохотная, с одной маленькой постелью, принадлежавшей ему. Он помнил эту комнатку из фильма. Он огляделся и собрался было выйти, но тут опустился на колени на кровати и провел рукой по стене в поисках вырезанной надписи.

Вот она. Он попытался ее прочесть. В фильме она выглядела, как AD 1957. A, D, 1 и верхняя часть девятки были видны, но теперь это явно не походило на 57. Знаки были больше похожи на римские цифры, чем на какие-либо числа, что он мог припомнить. Он сидел и долго обдумывал это, боясь, что эта дата имеет значение и он чего-то не понимает. Он нагнулся и посмотрел поближе; он почувствовал себя глупо и отвратительно, внезапно поняв, что это была вовсе не дата.

АДРИАН.

В первый раз с того утра в Париже, казалось такого далекого, он понял, что имя Адриан не было случайно прибредшим ему на ум плодом потусторонних исчислений; и теперь он знал, что был здесь раньше, незадолго до того утра. Не в этой комнате и не в этом доме, но здесь, на краю именно этого открытия, теперь вновь выглянувшего из-за какого-то холодного и острого угла, от которого ему хотелось отвернуться. Он понял, что это открытие сулит ему больше вопросов, чем ответов, и что эти новые вопросы вспорют его до сердцевины: так уже случилось однажды. И как всегда, он бросился в погоню за своим ужасом.

Он отправился обратно к причалу. Бары были пусты; Виндо больше не полнился моряками. Он зашел в то особенное кафе, которое в дневном свете слегка отсвечивало раскаленно-синим светом, шедшим от стен.

Когда он вошел, полдюжины пожилых мужчин обернулись поглазеть на него. Он не мог представить себе, каким виделся им. Его волосы были белы, его безучастные глаза пульсировали, как маленькие скважины, сквозь которые можно было увидеть какие-то другие места. Его длинный синий плащ превратился в лохмотья. Мишель подобрал нужные слова по-французски:

– Мне нужно несколько человек, чтобы сделать кое-какую работу. – Он подошел к ближайшему столу и положил деньги на виду. – Восемь американских долларов. Около сорока пяти франков. – Он покачал головой, подыскивая слова. – Это все, что у меня есть. – Он пожал плечами. – Работы немного. На час. На это можно купить шесть-семь бутылок вина; это…

Он остановился – он не мог больше придумать, что сказать, чтобы убедить их. Сначала ни один из мужчин не шевельнулся. Затем к нему подошел один из них – маленький человечек в кепке.

– Что вы хотите? – спросил он.

Мишель подвел его к окну. Он указал на камень далеко на берегу. Человечек не помнил, как давно он там стоит, но другой вспомнил, что было время, когда камня еще не было, много лет назад; и еще один рассказал о женщине, что жила в доме наверху, и как однажды она пришла в поселок и наняла несколько человек, чтобы они вырыли яму.

Когда их собственные бутылки опустели, мужчины из кафе взялись за лопаты.

Он повел их по причалу к берегу. Песок, после нескольких недель на солнце, стал сухим и жестким. Мишель и шестеро мужчин откатили камень на несколько футов и начали копать. Работа продолжалась уже три четверти часа, когда они наконец на что-то наткнулись. Найдя небольшой гроб, мужчины заволновались, но Мишель убедил их вырыть еще одну яму рядом с первой. Еще через три четверти часа показался второй гробик; Мишель заставил мужчин вытащить их и поставить на берегу. Тогда мужчины отошли и уставились на Мишеля. Ямы были рядом, их разделяла лишь узкая полоска земли.

Это были мои братья-близнецы, сказал Мишель. Он наклонился над первым гробиком и синим рукавом плаща вытер слой затвердевшего песка с широкой стороны ящика. Затем он стер песок со второго ящика. На каждом были вырезаны буквы. На первом гробике было написано: АДРИАН. На втором: МИШЕЛЬ.

Откройте гробы, приказал Мишель, но тут старый француз заартачился.

Мишель полез в карман и достал восемь долларов; он передал деньги коротышке. И все же мужчины не двигались; они ждали, пока Мишель возьмет у одного из них лопату и подденет крышки простеньких, незатейливых деревянных гробов. Когда соскочила первая крышка, мужчины отвели глаза, затем снова медленно повернулись к ящикам и уставились сперва на них, а потом друг на друга. Соскочила вторая крышка; оба гроба были совершенно пусты.

Ни костей, ни черепов, никаких останков. В одном – горсть песка, и на обоих – следы потравы солью.

Они смотрели, как он стоит, возвышаясь над гробиками, не глядя на них, а лишь на пустое море; его глаза горели в заходящем солнце, и лопата болталась у пояса.

Казалось, пламя, которое было домом, поднимается вверх, как дым. Он повернулся и поглядел на холм, не ожидая увидеть Лорен, не ожидая даже увидеть мать, стоящую у крыльца. Вместо этого он почему-то подумал, что может увидеть лицо женщины с фотографии в комнате, в том свете, который он помнил; он подумал, что взглянет на этот дом и увидит ее лицо в рамке окна. Но окно было пусто, все призраки исчезли, как только выяснилось, что гробы пусты; и, кроме солнца над краем бесконечного пляжа, ничто не напоминало о привидениях.

– Нет там братьев-близнецов, мсье, – наконец произнес маленький.

Мишель покачал головой.

– Н-н-н-нет, – сказал он, – нет б-б-братьев-близ-нецов.

Они гуськом ушли обратно по берегу. М-м-мерси, сказал Мишель каждому и остался один.

Он присел, оседлав клочок земли, разделявший могилы, и смотрел, как исчезает солнце. Он снял свой плащ и швырнул его к пустым ящикам. Он набрал в руки песка, крепко удерживая его.

Лорен, теперь скажи мое имя. Он знал, что, если он позовет ее, она услышит. Он знал, что, если он позовет ее, она ответит. Она знала его с самого начала, она и теперь узнает, кто он; это было последнее, на что он мог рассчитывать. Он начал: Л-л-л-л-л-л-л-л-л – и затем сбился с дыхания и вынужден был снова вдохнуть. Сглотнув, он попробовал еще раз: Л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л, – пока все его тело не было истерзано этим усилием, словно язык свернулся кольцами в горле, душа его.

Он подождет, пока оно не придет к нему. Он попробует сказать это сегодня вечером, или завтра, или на следующий день; он останется здесь, пока у него не получится. И тогда он станет ждать ее ответа. Той ночью море вернулось. Он слышал, как оно рокотало вдали, он видел, как синяя черта встряхивается, расплываясь. Если в конце концов все моря совершенно высохнут, сегодня вечером они все-таки прихлынут назад еще хоть раз; он будет здесь и увидит. Если в этот миг она остановится, где бы она ни была, и услышит, как он зовет ее, и прошепчет в ответ, эхо ее лепета все-таки вернется за много миль – сколько бы их не было, – он будет здесь и услышит. Он зашел так далеко не затем, чтобы бросить все это лишь из-за предавшего его голоса; хоть он и рассыпался на тысячу звуковых осколков, каждый осколок все же принадлежал ему. После всего, что случилось, он не позволит собственным устам предать его дар – произносить ее имя; так началось его бодрствование. Он смотрел, как горизонт расширяется перед ним растущей голубой раной, и раз за разом боролся с именем, которое его горло отказывалось выпускать наружу. Верхом меж двух могил, перед атлантическими равнинами, высвеченными бронзово-красным светом, он чувствовал себя так, словно ожидает неизбежного покоя в утробе тумана.