– У меня не дом, а какой-то склад картин, – жаловался между тем лорд Баджери. – На прошлой неделе я отправил в свой загородный особняк целый фургон. И все равно осталось слишком много. Мои предки – вы только вообразите – заказывали свои портреты Ромни. Это не художник, а какой-то кошмар, вы со мной не согласны? Удивляюсь, почему им не пришло в голову обратиться к Гейнсборо или, на самый худой конец, к Рейнолдсу. Я велел повесить Ромни в комнатах слуг. Если б вы знали, как легко у меня стало на душе при мысли о том, что я никогда больше его не увижу. Кстати сказать, вы, я надеюсь, представляете себе, кто такие древние хетты?

– В общем-то, конечно… – последовал скромный ответ.

– В таком случае взгляните вот на это. – Лорд Баджери указал на огромную каменную голову в шкафу у самой двери столовой.

– Это не Греция, не Рим, не Персия. Так что если и хетты тут ни при чем, тогда уж я не знаю, что это такое. Кстати, это напомнило мне очаровательную историю про лорда Джорджа Сенгера, короля цирка…

И, так и не дав Споуду как следует осмотреть хеттскую реликвию, он стал подниматься по массивной лестнице, то и дело прерывая свой рассказ, чтобы обратить внимание гостя на очередной шедевр или просто на любопытную вещицу.

– Я полагаю, вы слышали про пантомимы Дебюро? – осведомился Споуд, как только лорд Баджери замолчал. У него прямо-таки язык чесался поскорее сообщить про Дебюро. Рассказ Баджери про этого чудака Сенгера предоставлял Споуду отменную возможность блеснуть. – Вы, наверно, согласитесь со мной, что это был удивительный человек. Он имел обыкновение…

– Вот моя главная галерея, – сказал лорд Баджери, отбрасывая половинку высокой раздвижной двери. – Мне, конечно, следовало бы перед вами извиниться: она больше походит на зал для катания на роликовых коньках.

Он пошарил в поисках выключателя, и, когда вспыхнул свет, оказалось, что они были в огромном зале, другой конец которого в полном соответствии со всеми законами перспективы терялся где-то вдали.

– Вы, наверно, слышали о моем бедном отце, – говорил лорд Баджери. – То был человек со странностями. Прирожденный механик, гений в своем роде, но, как говорится, весьма чудаковатый. В этом зале он соорудил игрушечную железную дорогу. Радовался ей невероятно, вечно ползал по полу, поезда пускал. Ну а картины у него были свалены в подвале. Если б вы знали, в каком жутком состоянии я их там обнаружил: на полотнах Боттичелли росли грибы! Обратите внимание на Пуссена – это гордость моей коллекции; картина, кстати, написана им специально для Скаррона.

– Удивительно! – воскликнул Споуд, проводя рукой так, словно вычерчивал в воздухе правильную геометрическую форму. – Сколько энергии в этих деревьях, в этих склоненных фигурах! Как точно схвачены они, какой поразительный контраст создается этой одинокой фигурой божества, когда она движется им навстречу! А одежды…

Но лорд Баджери уже двинулся дальше и теперь стоял перед изображением мадонны – деревянной статуей работы пятнадцатого века.

– Германия, – пояснил он.

Осмотр галереи продолжался в стремительном темпе. Лорд Баджери не давал своему спутнику задерживаться перед той или иной картиной больше чем на сорок секунд. Споуду очень хотелось постоять в спокойной задумчивости перед некоторыми из этих прекрасных творений, но не тут-то было.

Пробежав по галерее, они оказались в примыкавшей к ней небольшой комнате. При виде того, что открылось взору Споуда в сиянии огней, он так и ахнул.

– Это что-то прямо из Бальзака, – воскликнул он. – Un de ces salons dorés oú se déploie un luxe insolent[153].

– Все выдержано в стиле девятнадцатого века, – пояснил лорд Баджери. – Льщу себя надеждой, что нигде – разве что лишь в Виндзоре – нет ничего подобного.

Споуд на цыпочках обошел комнату, он не мог оторвать изумленных глаз от изделий из стекла, позолоченной бронзы, фарфора, перьев, бисера, воска, он смотрел на предметы самых причудливых цветов и форм, на все те странные плоды эпохи декаданса, которыми была наполнена комната. На стенах висели картины – холсты Мартина, Уилки, раннего Лэндсира, несколько работ Этти, большое полотно Хейдона, очаровательный акварельный набросок девушки – работа Уэйнрайта, ученика Блейка и знаменитого отравителя, и еще десятка два других картин. Но Споуд не мог отойти от полотна средних размеров, изображавшего въезд Троила в Трою: осыпаемый цветами, среди восторженно рукоплещущей толпы, он забыл обо всех на свете (это было хорошо видно по выражению его лица), кроме Крессиды, которая смотрела на него из окна, а из-за ее плеча улыбался Пандар.

– Какая странная и очаровательная картина! – воскликнул Споуд.

– А! Стало быть, понравился вам мой Троил! – с довольным видом улыбнулся лорд Баджери.

– Какие яркие, какие гармоничные краски! Прямо как у Этти, только гораздо интенсивнее и нет его чуть назойливой красивости. А какая удивительная во всем этом сила – очень похоже на Хейдона. Только Хейдон вряд ли смог бы сделать все с таким безукоризненным вкусом. Кто же автор? – вопросительно обернулся к своему хозяину Споуд.

– Вы не так уж ошиблись, когда упомянули Хейдона, – отозвался лорд Баджери. – Это его ученик, Тиллотсон. К великому сожалению, других его работ у меня нет. Правда, о нем вообще почти ничего не известно. Кроме того, он вроде бы написал очень мало.

На этот раз настала очередь Споуда перебить собеседника.

– Тиллотсон, Тиллотсон, – забормотал он, приставив руку ко лбу. Нахмуренные брови удивительно не сочетались с его круглым и румяным лицом. – Минуточку… Ну да, конечно же. – Теперь в его по-детски чистом взгляде ощущалось ликование. – Тиллотсон. Уолтер Тиллотсон. Да будет вам известно, что он еще жив.

– Между прочим, – улыбнулся лорд Баджери, – эта картина написана в тысяча восемьсот сорок шестом году.

– Ну и что, все правильно. Предположим, что родился он в тысяча восемьсот двадцатом году, в двадцать шесть лет создал этот вот шедевр, а сейчас, в тысяча девятьсот тринадцатом году, ему, стало быть, всего-навсего девяносто три года. Тициану, кстати сказать, было больше.

– Но после тысяча восемьсот шестидесятого года о нем никто ничего не слышал, – возразил лорд Баджери.

– Совершенно верно. Когда вы назвали это имя, я вспомнил об одном открытии, сделанном мною на днях, когда я работал в наших газетных архивах, просматривая биографические данные для некрологов – мы каждый год все заново уточняем, чтобы быть наготове, если кто-нибудь из наших знаменитостей вдруг прикажет долго жить. Короче, там-то я и натолкнулся на биографию Уолтера Тиллотсона. Удивительно подробную до тысяча восемьсот шестидесятого года, а затем – сплошное белое пятно, если не считать карандашной пометки, гласившей, что в самом начале нашего столетия он вернулся с Востока. Больше никаких добавлений там не было, а некролог у нас не проходил. Из этого я делаю очевидное заключение: старик еще жив, просто все о нем забыли.