– Погодите, погодите! – затараторила Варя, панически путаясь в словах. – Зачем? Это чепуха! Жуков – жук! Такого большого нашел… Ну, не сумел все, ну, не смог… Он хотел… Его же дразнят: Жуков-Жук. Так? А теперь начнут издеваться: Жуков из-за жука пострадал. А он без отца, Жуков…

– Что с тобой, Варюха? – спросила бабушка тревожно.

– Дался вам жук! – Слезинка пробежала у Вари из левого глаза. – Вы их все равно убиваете! Все равно! Убиваете! Что, кузнечика меньше жалко?

– Усыпляем, – поправила старуха. – Усыпляем, но не пытаем. И это не кузнечик, а кобылка.

– Не наказывай Жукова! Ты и так во всем права! Ты второй месяц уже права! Ты хочешь, чтоб я, как мама, заболела, да? Я поперлась с тобой в это дебильное место! Ты хоть в чем-то хоть когда-то мне уступи хоть! – Слезы свободно и легко текли у Вари по лицу.

– Ладно, только успокойся. Что ты? – испуганно лепетала старуха. – Впечатлительная…

– Звали? – раздался веселый голос.

Варя закрыла лицо руками и сквозь пальцы в размытом свете увидела взъерошенного паренька, который стоял в дверях, ухмыляясь, и посасывал стебелек травы.

– Свободен, – сказала бабушка.

– Свободен! – прикрикнула Люда.

Он пожал плечами и исчез.

Через полчаса бабушка и внучка стояли на кромке леса возле станции.

– Смотри, смотри… – Бабушка карикатурно сгорбилась, пальцем достигая земли.

Товарняк грохотал мимо, как бесконечный снаряд.

– А? – спросила Варя. – Что?

Бабушка что-то говорила земле.

– Что там? – повторила Варя.

Бабушка чуть разогнулась и выдохнула ей в лицо:

– Жук-носорог! – И низко наклонилась обратно: сквозь седину розовели нежные проплешины.

Варя не удержалась, схватила бабушку за плечи и одним стремительным нырком поцеловала в макушку, которая пахнула навстречу теплым и кислым впитавшимся духом леса.

Вскоре появилась зеленая гусеница электрички.

Варя вновь села у окна. Там, где создавался подходящий фон, – например, лес был особенно густ и темен, – она всматривалась в стекло, пытаясь уловить свое отражение. С ней это случилось впервые: она себе нравилась.

Дзы-ы-ынь.

Длинный бесконечный звонок.

Бам! Бам! Бах!

Непрерывные сильные удары.

Чей-то палец давит кнопку, чья-то нога пинает дверь. Стонет в истошном лае и гремит цепью собака.

– Выходи! Выходи, Валька! Выходи, подлец!

Хозяин вылетел из-за стола, мгновенно помолодев, чувствуя, как лихо перекосила рот влажная ухмылка, а кулаки сами собой наливаются весельем.

– Валя, не надо, – встрепенулась следом жена.

Он рассек воздух элегантным отстраняющим жестом и, нырнув в переднюю, приблизился к двери, которую сотрясал натиск.

И сразу досадливо сник, узнавая разбойника. Сквозь щель сладко и вонько проникал водочный дух. За толстым узорчатым витражом багровело большое губастое лицо. Этот старый и больной приятель-актер жил и пил в то лето у соседа-критика.

– Погоди, Валя, – жена плотно приникла сзади, уткнувшись в спину острым подбородком и обвив сухими руками вокруг ребер. – Пошумит и уйдет… Потом и не вспомнит…

– Ну как такого бить? – в такт ей протянул он и глуховато, но как бы и радушно, повысил голос: – Игорь, чего тебе?

Услышав его и различив пятно лица, тот стукнул кулаком по стеклу.

– Ты что творишь, дурак?

– А ты… – актер, сделав шажок назад, заголосил с новой силой, растягивая гласные и взвизгивая: – А ты что натворил? Думал, мертвые не ответят? Я за них! За Сережу, за Володю, за Осипа! Получай!

Он тонко присвистнул, казалось, подражая зяблику, и хозяин скорее угадал, чем увидел плевок.

– Валя, не связывайся с ним, – жена бережно удерживала от броска, утягивала, оплетая.

Со двора вместе с отрывистым лаем доносился железный звон: осипшая собака дергалась резкими рывками.

– Завистник, циник и подлец… – напевал непрошеный гость, странно пританцовывая на крыльце, будто выуживая пистолет из кобуры, потом замер и замолчал, что-то выжидая, и вдруг снова стал напевать, испуская журчание, которое ни с чем не спутаешь: мочился прямо на дверь.

– Какая скотина… – хозяин яростно раздул ноздри. – Ну вот и все, – пообещал, легко стряхивая жену, и взялся за щеколду.

С крыльца раздался испуганный крик, налетело хриплое рычание.

– Сорвалась! – выдохнула жена и толкнула дверь.

Подтягивая ремень одной рукой, другой слепо отбиваясь, отчаянно, по-заячьи вереща, старый актер бежал к калитке, а рыжая дворняга наскакивала на него, ухватывая за щиколотки и пытаясь стянуть коричневые клетчатые брюки.

Валентин Петрович вспомнил, что сегодня тоже уже бегал…

На рассвете он сбежал с крыльца, выбежал из калитки, лихорадочно огляделся и припустился во весь дух по дороге между золотистыми кустами. Так он достиг полупрозрачной рощи и, не раздумывая, бросился в нее и побежал, получая в лицо удары веток и запинаясь ногами о корни. Роща была обширная – он думал добраться до станции, и, пока бежал, слышал гудки поезда, но то ли заплутав, то ли опознавшись, выбежал к воде.

Люди всходили на корабль по длинной доске, и он, радуясь, что успеет, устремился к ним. Ступив на доску, ощутил, как дрожат ноги и сбито дыхание. Она оказалась крутая и скользкая, но ведь другие поднялись так легко, не только господа, но вон и та девушка в белой длинной юбке. Теперь они махали ему с палубы в черном дыму. Он сделал последнее усилие и рванул вверх. Он почти достиг цели, но тут сзади кто-то, вероятно, тоже скользя, схватил его за рубаху и потянул за собой.

Валентин Петрович полетел вниз. Раздался оглушительный гудок.

Он больно ушиб ногу, но мгновенно вскочил, собираясь снова на доску.

Доски больше не было, а корабль, качнувшись, отходил.

– Ну вот и все.

Он распахнул глаза. Безумное убегало сердце. Молочное небо сочилось сквозь белую занавеску. На дворе скулила проржавевшая за ночь собака.

Тихая знакомая боль в правом бедре – пожизненный окопчик, вмятина осколочной раны – и игольчатая звонкая россыпь мыслей: «Не выспался. Не засну. Еще поспать. Уже не смогу».

Плотно закрыл глаза, представилась весна, белая махровая сирень у крыльца, посаженная в честь внучки, а следом и она, Тиночка, новорожденная, в пеленках – лежала спящая на столе, постепенно теряя очертания, превращаясь в свежую снежную сирень, и он снова засопел, втягиваясь в темную слякоть забытья.

Эта комната казалась ему капитанской каютой. Круглое окно. Книжный шкаф с многоцветьем корешков. Массивный стол с пачкой чистой бумаги и увеличительным стеклом. Ему нравилось здесь просыпаться.