Как колониальная власть описывала указанный конфликт в Ошобе и классифицировала его участников?

Во время первого дознания участкового пристава не интересовала какая-либо информация об участниках событий. Второго чиновника — помощника мирового судьи — интересовали их имена, возраст, вероисповедание, национальность, место проживания, семейный статус, источники дохода, имущество и наличие судимости. Наконец, судебный следователь в протоколе отмечал только имя, возраст, место проживания, грамотность и судимость.

Из материалов помощника мирового судьи можно узнать, в частности, что из шести братьев Таирбаевых четверо занимались земледелием, пятый — претендент на должность сельского старшины — земледелием и скотоводством, шестой — неформальный лидер беспорядков — торговлей. Все были женаты, имели дома с усадьбой и землей. Однако эти социальные характеристики, приоткрывающие нам содержание экономической деятельности жителей Ошобы, были не объяснительной моделью конфликта, а всего лишь формальным и стандартным набором сведений, входящих в опросную форму.

Весьма интересной является национальная классификация. Все опрошенные по делу местные жители назывались «туземцами», что было официальным наименованием. Первого чиновника национальность не интересовала вовсе. Второй отметил только одну категорию — тюрк. В протоколе же третьего чиновника фигурировало тридцать человек, из которых двадцать были записаны «тюрками», пять — «сартами», а остальные пять (включая волостного управителя, его писаря и джигита, то есть неошобинцев) остались без национальности. Из документов непонятно, каким образом следователь отличал тюрков от сартов, были ли это самоназвания — и почему тогда не одно, а два, или же чиновники использовали данные категории произвольно, исходя из собственных представлений и предубеждений? Один раз в материалах употреблена категория «таджик», но в особом случае: таджиком был сначала записан один из участников происшествия, Салихан Ишанханов, затем это слово было исправлено на «тюрк». Была ли это просто описка или перед нами пример, когда чиновник не мог точно определить национальность, опять же не совсем ясно[375]. В целом национальная категоризация, как и социальная, была скорее формальной и не служила для объяснения произошедшего конфликта.

Учитывая, что российские чиновники несколько раз проводили допрос одних и тех же лиц, можно, наверное, сделать заключение, что они затруднялись с установлением подлинных обстоятельств дела. Показания разных сторон довольно сильно различались, при этом было очевидно, что все стороны что-то утаивают и пытаются представить ситуацию в выгодном для себя свете. На той и на другой стороне были люди, которые занимали должности местных чиновников, то есть уже выражали свою лояльность к власти. У колониальных чиновников не было достаточных знаний о местном сообществе, чтобы точно отследить все взаимосвязи, и не было инструментов, чтобы такие знания получить. Слишком общие и неточные социальные и национальные классификации тоже оказались бесполезными для анализа вполне конкретного случая. В результате трех с половиной лет разбирательств, когда конфликт давно уже потерял свою актуальность, власть была вынуждена ограничиться почти формальной его оценкой и назначить обвиняемому не слишком тяжелое наказание.

Мы знаем, что в некоторых случаях, таких как холерный бунт 1892 года в Ташкенте или андижанские события 1898 года, колониальная власть предпринимала гораздо более основательные меры для расследования, сбора информации и анализа местного общества и отношений внутри него. Это касалось в первую очередь тех событий, которые привели к жертвам среди российских чиновников и вызвали жесткие ответные действия. Впрочем, и такие события тоже получали самые разнообразные интерпретации, в том числе в духе теорий заговора, и становились предметом нескончаемых споров и преувеличенных страхов. Большинство же локальных конфликтов наподобие ошобинского оставались на периферии колониального внимания, власть была неспособна в них разобраться, да и не особенно к этому стремилась.

Дела, подобные тому, о котором я пишу, демонстрируют не только способы, какими колониальная власть пыталась говорить о местном обществе, но и те механизмы, которые использовали местные жители, чтобы влиять на колониальную власть. Расследование уголовного дела уже само по себе основывалось на неравенстве этих двух сторон — власть выступала в абсолютно доминирующей роли, подразумевающей легитимное, неоспоримое право на вынесение окончательного вердикта о произошедшем, определение и применение наказания. Однако даже в этих заданных рамках у колонизированных акторов были возможности для обмана, манипуляции и сопротивления с помощью отсылки к тем нормам, которые содержались в российских же законах, и к той публичной риторике, которой придерживались колониальные чиновники.

Обе стороны в конфликте апеллировали прежде всего к тому, что они сами представляют местную власть, действуют в соответствии с российскими законами и насилие против них было совершено именно как против власти. Даже бывший сельский старшина, который вроде бы потерял должностные права, настаивал на том, что должностные символы — печать и знак — были отняты у него насильно, а значит, это было покушение на властный порядок. В свою очередь, волостной управитель подчеркивал, что не только он, но и его писарь, тоже своего рода представитель власти, были схвачены и лишены свободы.

Сторона победившего сельского старшины подчеркивала, что их противники воспользовались шашкой, то есть боевым оружием, хранение которого было, видимо, запрещено. При этом приводились свидетельства, что недовольные выборами готовы были даже убить волостного управителя, что, конечно, отягощало их вину и придавало событиям характер вооруженного мятежа против законной власти. И хотя в показаниях это выглядело несколько карикатурно, но стремление уличить противника в наиболее тяжком, с точки зрения колониальных чиновников, деянии говорит о желании манипулировать колониальными страхами.

Волостной управитель особенно подробно описывал свои страдания от побоев и пытался изобразить произошедшую потасовку в явно преувеличенном виде. Но и сельский старшина не оставался в долгу. Он дал показание, что сторонники волостного ворвались в его дом и в комнату, где находилась его беременная жена, которая после этого от страха преждевременно родила. Здесь я хочу обратить внимание на то, что само по себе проникновение посторонних мужчин в женскую половину дома было серьезным оскорблением и нарушением местных норм этикета, тем не менее бывший сельский старшина говорил не о собственной оскорбленности, а о физических страданиях жены. Он явно пытался играть не только на теме насилия, но и на чувствительности колониальной власти к проблеме угнетенных мусульманских женщин. К слову, судебный следователь действительно отреагировал на это сообщение и даже провел допрос жены обвиняемого сельского старшины — 25-летней, как сказано в деле, «тюрчанки» Рузиджан-биби Иса-Мухамедовой. Однако в данном случае не нашлось каких-то оснований для преследования сторонников волостного управителя.