Когда я возвращаюсь в дом, Ду Лили сообщает мне, что Большая Ма уже около получаса ждет фотосъемки. Пока мы шагаем к зданию общины, она берет меня за руку и говорит:

— Твоя старшая сестра и я когда-то вместе плескались в этих рисовых полях. Вон там, гляди.

Я представляю себе Ду Лили молоденькой женщиной, играющей с девочкой Кван.

— Иногда мы ловили головастиков, — продолжает она свой рассказ тоненьким детским голоском, — использовали наши косыночки вместо сетей. — Ду Лили имитирует движения ловца, потом делает вид, что пробирается по грязи. — В те дни руководители в деревне говорили нам, что женщинам полезно глотать головастиков как противозачаточное средство. Мы понятия не имели, что это такое. Но твоя сестра сказала: «Ду Лили, мы должны быть хорошими маленькими коммунистами». Она заставляла меня глотать этих черных тварей.

— Не может быть!

— Как я могла ослушаться? Она ведь старше меня на два месяца!

Старше?! Как может Кван быть старше Ду Лили? Ду Лили — просто древняя столетняя старуха. Ее руки грубы и мозолисты, лицо изборождено глубокими морщинами, во рту не хватает зубов. Вот что происходит, если не пользоваться кремом «Ойл оф Юлэй» после долгого тяжелого дня на рисовом поле.

Ду Лили причмокивает губами:

— Я проглотила штук двенадцать, может, больше. Я чувствовала, как они извиваются у меня в горле, плавают в животе, скользят по моим венам. Они извивались во всем моем теле. А в один прекрасный день я заболела, и доктор из большого города спросил меня: «Эй, товарищ Ду Лили, ты что, ела головастиков? У тебя глисты!»

Она смеется, потом ее лицо серьезнеет.

— Иногда я спрашиваю себя, не потому ли никто не захотел на мне жениться. Да, наверное, именно поэтому. Все знали, что я ела головастиков и никогда не смогу выносить сына.

Я ловлю ее задумчивый взгляд, разглядываю ее кожу, загрубевшую на солнце. Как несправедливо обошлась с нею жизнь!

— Не волнуйся, — она гладит мою руку, — я не виню твою сестру. Сколько раз я радовалась, что не вышла замуж! Да, да, — так хлопотно заботиться о мужчине. Я слышала, что половина мозгов находится у них между ног — ха! — Она хохочет, имитируя разудалую походку пьяницы. Потом снова становится серьезной. — Иногда, правда, я говорю себе: Ду Лили, ты была бы хорошей матерью.

— Часто и дети доставляют кучу хлопот, — тихо говорю я.

Она кивает.

— Столько сердечной боли.

Какое-то время мы шагаем молча. В отличие от Кван, Ду Лили производит впечатление разумного, рассудительного человека, которому можно спокойно довериться. Она не общается с Миром Йинь или, по крайней мере, не болтает об этом. А может, я ошибаюсь?

— Ду Лили, — спрашиваю я, — ты можешь видеть призраков?

— А, ты хочешь сказать, как Кван? Нет, у меня нет глаз Йинь.

— Кто-нибудь еще в Чангмиане видит призраков?

Она качает головой.

— Только твоя сестра.

— А когда Кван говорит, что видела призрак, что, все ей верят?

Ду Лили отводит глаза. Ей неловко. Я пытаюсь вызвать ее на откровенный разговор:

— Я, например, не верю в призраков. Я думаю, люди видят то, что хотят видеть. Призраки — это плод их воображения и желаний. А ты как думаешь?

— А! Какая разница, что я думаю! — Она по-прежнему избегает смотреть мне в глаза. Она наклоняется и счищает грязь с ботинка. — Это сродни тому, как долгие годы нам указывали, во что нам верить. Верьте в богов! Верьте в предков! Верьте в Мао Цзэдуна, наших партийных лидеров, мертвых героев! Я же предпочитаю верить во что-нибудь разумное, чтобы иметь поменьше хлопот. Здесь почти все так думают.

— Так ты, значит, не веришь, что призрак Большой Ма с нами, в Чангмиане? — Мне хочется поймать ее на слове.

Ду Лили дотрагивается до моей руки.

— Большая Ма — моя подруга. Твоя сестра тоже моя подруга. И я никогда не предам их дружбы. Призрак Большой Ма, может быть, здесь, а может, и нет. Какая разница? Теперь понятно? А?

— Угу. — Мы идем дальше. Удастся ли мне когда-нибудь постичь логику мышления китайцев? Словно прочитав мои мысли, Ду Лили хихикает. Я знаю, о чем она думает. Я похожа на одного из тех интеллектуалов, которые приезжали в Чангмиань — такие образованные, уверенные в своих силах. Они пытались разводить мулов, а в результате остались в дураках.

Мы добираемся до ворот здания общины как раз в ту минуту, когда тяжелые капли дождя обрушиваются на землю. В моей душе нарастает волнение. Мы бросаемся через открытый дворик и, пройдя сквозь двойные двери, попадаем в просторную комнату, где холодно как в морге. Сырой воздух пропитан запахом, который в моем сознании ассоциируется с запахом гниющих в течение сотен лет костей. Мягкая осень, которой, как это ни странно, славится Гуйлинь, давно уже на исходе, и хотя я натянула на себя столько теплой одежды, сколько уместилось под курткой из «гор-текса», у меня стучат зубы, пальцы совсем занемели, и я плохо представляю, как буду снимать в этот промозглый полдень.

В комнате около дюжины людей: они разрисовывают белые траурные знамена и украшают столы и стены белой тканью и свечами. Их громкие голоса перекрывают шум дождя. Кван стоит у гроба. Я должна к нему подойти, а мне совершенно не хочется смотреть на тело. Вдруг оно сильно изуродовано? Кван замечает меня, и я киваю ей.

Когда я заглядываю в гроб, то с облегчением обнаруживаю, что лицо Большой Ма накрыто листом белой бумаги. Стараясь, чтобы мой голос звучал почтительно, я говорю:

— Что, в аварии сильно пострадало лицо?

Кван в недоумении.

— А, ты имеешь в виду бумагу, — отвечает она по-китайски, — нет-нет, просто положено прикрывать лицо.

— Зачем?

— Что? — Кван запрокидывает голову, будто ответ должен упасть с небес. — Если бумага поднимется, значит, человек все еще дышит и его рано хоронить. Но Большая Ма умерла навсегда, она только что мне об этом сказала. — И прежде чем я успеваю внутренне подготовиться, Кван убирает бумагу.

Конечно, Большая Ма мертва, но в ней нет ничего отталкивающего. На ее лице навеки застыло какое-то мучительное беспокойство. Я всегда думала, что после смерти лицо становится безмятежно-спокойным.

— Ее губы, — бормочу я по-китайски, — они так изогнуты. Похоже, она умирала в мучениях.

Кван и Ду Лили склоняются над Большой Ма.

— Может быть, — говорит Ду Лили, — но теперь она прямо как живая. А губы… Она всегда их кривила.

— Еще до того, как я покинула Китай, ее лицо было таким, обеспокоенным и недовольным, — соглашается Кван.

— Она, наверное, была тяжелым человеком, — замечаю я.

— О нет, — возражает Кван, — тебе так кажется только потому, что сейчас она одета для перехода в мир иной. Семь слоев для верхней половины тела, пять — для нижней.