Подумав немного, я добавил к брони третий псевдоним — Бет Брэдли.

— Зачем третье имя? — спросила Ингрид, заглядывая мне через плечо.

— Для Бел, — ответил я. Я рассчитываю на тебя, сестренка. — Если они так и не поймали ее, то подумают, что она с нами. Тогда им придется послать своих лучших людей.

— Черт. — Ворчание Ингрид возвращает меня в настоящее. Она пристально наблюдает за машиной.

— Что такое?

— В машине только один человек.

— Это ведь хорошо?

— Это очень плохо. Слежку ведут команды по два человека, никаких исключений. Второй тоже должен быть тут. И если его нет в машине, значит, он внутри дома.

— Мы можем взять их по отдельности?

Ингрид смотрит на меня как на идиота.

— Извини, — шипит она, — в последнее время я слишком мало сплю, так что, видимо, задремала и пропустила пару лет, за которые ты успел превратиться в ниндзя.

Воцаряется обиженное молчание.

— Можно было и не язвить.

— У них открытая радиосвязь. Попытаемся ударить одного — второй вызовет подкрепление в ту же секунду, стоит нам хотя бы щекотнуть его напарника.

Она раздосадованно выдыхает и закрывает глаза, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, обдумывая варианты развития событий. Судя по ее бледности, ни один из них не годится.

— Нужно уходить, — наконец говорит она. — Это самоубийство в семнадцатой степени. Мы можем уехать куда угодно: в Токио, Мумбаи, Момбасу. Мы опережаем их на двадцать четыре часа, у нас целые сутки форы, которые я постараюсь растянуть на всю жизнь, если только сейчас мы дадим задний ход. — Она открывает глаза, и в темноте они кажутся очень тусклыми. — Прошу тебя, Пит. Если мы пойдем дальше, все наши старания псу под хвост.

Ее просьба повисает в воздухе, а я поворачиваюсь к машине.

— Пока я буду разбираться с ним, — спрашиваю я, — ты сможешь справиться с тем, кто находится в доме?

— Пит?

— Сможешь или нет? Просто ответь.

Она беспомощно пожимает плечами.

— Зависит от того, кто там. Я два месяца занималась единоборствами, как и любой другой оперативник, но оценки у меня, — она потирает шею, словно вспоминая старую травму, — были средними.

Я обдумываю наши варианты. Я могу уйти сейчас: Токио, Мумбаи, Момбаса; автомобильные гудки, выхлопные газы; анонимность толпы в новом городе; новое имя, новая жизнь, новый язык; найти работу, завести семью; не расставаться с прошлым, которое я буду пытаться забыть, а оно будет упрямо лезть ко мне в кошмарах; вздрагивать при звуке любого шага на лестнице. И хуже всего: никогда не узнать.

Никогда не узнать почему.

Гёделя называли Почемучкой, и посмотри, как он кончил.

Иногда смелость — это понимание того, чего ты боишься больше всего на свете.

— Иди, — говорю я ей.

— Но, Пит, — Ингрид кажется совершенно потерянной. — Да как ты вообще… Пит!

Но я уже встал, иду, сворачиваю за угол. Я подавляю нелепое желание начать насвистывать. Просто делаю то, что и всегда: иду по своей улице, как всегда; мимо голой березы, как всегда; перепрыгиваю трещины в тротуаре — я же могу провалиться!

Белый автомобиль уже как будто удвоился в размерах, скоро проглотит меня, проглотит весь мир. Темные окна светятся, и я чувствую, как вся улица давит на меня, давит, давит своим весом. Остановись, Пит! Мой дом теперь враждебная территория, но все-таки хорошо мне знакомая. Проходя мимо подъездной дорожки дома номер 16, я хватаю с ворот расшатанный кирпич и пригибаюсь, не сбавляя шага. Господи, как же холодно. Я подбрасываю кирпич в руке, как мячик, словно вышел поиграть на улицу, как обычные дети, на которых я смотрел из окна своей спальни, не осмеливаясь приблизиться.

Машина уже просто огромная. Страх обволакивает мое сердце и берет в тиски. Осталось всего двадцать шагов, двадцать шансов передумать. Я слышу хруст своих подошв по морозному тротуару — шансы раздавлены ими.

Девятнадцать, восемнадцать, семнадцать…

Паника сковывает горло, и дыхание вырывается мелкими клубами пара, как из трубы паровоза. Вопрос Ингрид эхом отдается у меня в голове: «Пит, да как ты вообще…»

Я думаю о Шеймусе, вперившем в меня взгляд. Об ужасе, отразившемся на его лице за мгновение до того, как пуля Бел размозжила ему череп. Думаю о Доминике Ригби. Бел истязала его, но там, в больничной палате, он бросал на меня такие жалкие, перепуганные взгляды, как будто это я довел его до больницы. Это от меня он так старательно отводил глаза.

Четырнадцать, тринадцать.

Бел причиняла им боль, Бел убила их, но боялись они меня. Не знаю почему, но факт остается фактом. Я вселял страх.

Я спрыгиваю с обочины, и мне кажется, что я стою на платформе перед мчащимся поездом.

Десять, девять, восемь, семь. Я равняюсь с капотом машины. Должно быть, водитель уже видит меня в зеркале. Может, он прямо сейчас разговаривает со снайперами в окнах; может, мой затылок уже взят ими на мушку. Самоубийство в семнадцатой степени.

Каждое нервное окончание внутри меня кричит: волк волк волк.

Три… два…

— Но волк — это моя сестра, — шепчу я вслух, поравнявшись с водительской дверью. — А страх — это мой друг.

Один.

Я замахиваюсь кирпичом.

Окно рассыпается сверкающим дождем, нарушая тишину. Я успеваю заметить испуганные глаза и просовываю руки в пробоину, разрывая рукава о стеклянные зубья, оставшиеся в раме. Я жмурюсь от страха, но кое-как могу разобрать мельтешащую фигуру мужчины: он лезет в куртку, нашаривает что-то под мышкой. У него пистолет. Мои слепо ищущие руки хватают его за волосы, мокрые от пота. Они выскальзывают, и я хватаю его за уши, разворачивая лицом к себе.

Сильные руки стискивают мои запястья. Кислота бурлит в горле. Проклятье! Сейчас он отцепит меня от себя, сейчас он меня застрелит. Пиф-паф, Питти. Ты труп. ТЫ ТРУП! Он так сильно дергает меня за запястья, что, кажется, вот-вот переломает мне руки. Я представляю, как трещат кости, разрываются артерии, мои руки становятся лилово-черными, а я истекаю внутренним кровотечением. Он занимался единоборствами, а я тощий и слабый, я недостаточно силен, чтобы выстоять…

Но тебе и не нужно быть сильным, Питти, тебе нужно лишь сделать его слабым.

Я заставляю себя открыть глаза и посмотреть на него в упор. Сердцебиение успокаивается. Давление на мои руки ослабевает. Он смотрит на меня через разбитое окно, кровь отливает от его лица. Он пытается отодрать от себя мои руки, но он слаб, как младенец, и сопротивляться ему легко. Он дрожит, его рот беззвучно открывается и закрывается вокруг мертворожденных протестов.