Часа через два этот, с позволения сказать, „матч“ кончился. Команды пошли пить чай с булками и с колбасой, (а мы), охрипшие и уставшие, как собаки, взяли кавалергарда в уже опустевшую палатку и допили с ним оставшуюся „виску“. А когда кончили бутылку, послали в Собрание за второй.

Недели через три к нам пришла играть Конная Гвардия… Матч вышел еще скандальнее, т. к. конно-гвардейский офицер понимал в футболе еще меньше нашего. Не очень по душе пришлись матчи и самим нашим действующим лицам, которые в игре находили не много удовольствия, а смотрели на дело с узко-патриотической точки зрения, „набить ряшку“ долговязым гостям и тем поддержать честь своего полка. Для нас… эти матчи были форменный зарез. У каждого были свои „делишки“ и в городе, и на дачах, а из-за дурацких матчей половину праздников приходилось торчать в порядочно уже надоевших лагерях. Офицеры наши их также терпеть не могли, так как из-за них порядочному числу приходилось сидеть в воскресенье „без отпуска“. А когда (полковник) находил, что офицеров мало, он самолично устраивал на уезжающих облавы, и тогда наблюдались такие сцены. Едет по средней линейке на рыжем извозчике на Красносельскую станцию какой-нибудь жених-поручик. На душе у него приятно и радостно. И вдруг в самом опасном месте, до поворота на открытое шоссе, из-за куста, где он стоял в засаде, выходит (командир).

– Извозчик, стой! Вы куда едете?

– Я, Ваше Прев-во, еду по очень важному делу…

– Вы знаете, что сегодня в тги часа очень интегесный матч… Я Вас пгошу остаться…

– Ваше Прев-во, мне…

– Я Вас пгошу остаться, как личное одолжение!..

– Ваше Прев-во…

– Я Вам, наконец, пгиказываю остаться!

– Слушаюсь, Ваше Прев-во.

Несчастный поручик, сжимая кулаки, слезает с извозчика и идет домой в свой опостылевший барак. Единственно, кажется, кто получал удовольствие от матчей, это был сам (полковник). Он молодецки гладил усы, по-старинному, по модам Александра II, ухаживал за дамами и разливался соловьем.

Не знаю, по какой причине, поняло ли начальство, что игру в футбол нужно вводить иначе, или что-нибудь другое, но в следующие лагери „матчей“ у нас уже не было.

Лагери 1907 года были действительно трудные. Начальство на нас наседало… До половины июня стоял собачий холод. Ингерманландский дождь моросил с утра до вечера. Чины дрожали в насквозь промокших палатках, укрываясь сырыми шинелями. Мы дрожали в наших бараках и в огромном Собрании, где никаких печек, конечно, не водилось. Согревались главным образом изнутри.

Военный лагерь в Красном Селе

Водку, настоянную на березовых почках, так называемую „зеленую водку“, потребляли в изрядном количестве даже те, которые вообще к вину относились с осторожностью. Как правило, водку в Собрании себе к прибору нельзя было требовать. Пей, не отходя от закусочного стола. А если отошел, водки больше не получишь. Если хочешь, пей вино. За ужином в лагерях делалось исключение, и маленькие пузатые графинчики с изумрудной влагой стояли почти у каждого прибора. Водка эта не покупалась, а изготовлялась в Собрании своими средствами. Кроме отменного вкуса, она отличалась еще небесным запахом. Нальешь, бывало, в рюмку, понюхаешь и почувствуешь аромат весны. А потом проглотишь, и станет тепло, сухо и на душе весело…

Почти каждое утро с шести часов была стрельба и чаще всего под дождем. Стрельбище мокрое, трава хлюпает под ногами. Сойдешь с травы на дорогу, ноги разъезжаются в грязи. Офицеры и фельдфебеля в клеенчатых накидках. Некоторые офицеры надели длинные резиновые сапоги. Но большинство их не одобряет и месит грязь в обыкновенных, „черного товару“, которые сырость как угодно пропускают. По их мнению, резиновые сапоги имеют „нестроевой вид“, что, конечно, и правда. Стрельба идет плохо. Уж где тут на шестьсот шагов попасть в „головную“, когда и соломенный мат, на котором лежишь, и сама „головная“, и прорезь прицела, и вершина мушки – все покрыто тонкой мокрой сеткой, поминутно застилающей глаза. Все ходят злые. Скверное настроение начальства передается на линию огня, вследствие чего стрельба, разумеется, идет еще хуже.

Обыкновенно командиры полка являлись на стрельбу только в исключительных случаях. (Полковник) торчал на стрельбище постоянно и всем мешал. Иногда он приезжал туда верхом на обозной лошади, которую ему специально подобрали за кроткий нрав. Как сейчас стоит перед глазами его мало воинственная фигура, под дождем в клеенчатой накидке, в смокшей фуражке и с обвисшими усами. Надо полагать, по причине застарелой болезни, приобретенной долгой сидячей жизнью, нормально верхом он ездить не мог, и на седло ему клался надувной резиновый круг, точь-в-точь такой, какие употребляются в больнице.

В таком виде он ездил по ротам, делал замечания и требовал, чтобы ротные командиры обращали специальное внимание на то, в каком положении у лежащих стрелков лежат ноги. А когда в какой-нибудь роте, сразу же после сигнала „отбой“, раздавался одиночный выстрел, (полковник) свирепел, поднимал своего скакуна в галоп и с протянутой рукой, как на Фальконетовом памятнике, летел на место преступления, истошным голосом вопя: „Кто стрельнул?“.

На том же стрельбище, но на этот раз уже в отличную погоду, стрельба как-то раз производилась днем. Когда все роты отстреляли, часов около 7 вечера, приступили к офицерской стрельбе, стоя, на сто шагов, в круглые призовые мишени. Каждая смена по десять человек, по старшинству, полковники, капитаны и т. д. Призовикам… вестовые подали их собственные винтовки, где все ложе было залеплено золотыми и серебряными накладками в память взятых призов. Мы, все прочие, взяли винтовки из рот, те, из которых стреляли обыкновенно. Выбили, как полагалось, „сверх отличного“. Со стрельбы чины уходили обыкновенно одиночным порядком. Отстрелял свое и ступай. На этот раз довольно много народу осталось посмотреть, как стреляют „господа“, и все они наблюдали за офицерской стрельбой с живейшим интересом. От удачной стрельбы настроение у нас у всех поднялось. Длинный Лоде, который, несмотря на свой капитанский чин, был необыкновенно молод душой и, как скауты, „всегда готов“ на все не совсем обыкновенное, неожиданно предложил:

– Давайте пойдем в Собрание водку пить строем и с песнями.

– Очень хорошо, отлично, давайте пойдем!»[76]

Театр в Красном Селе

Идея строительства театра в Красном Селе, как уже говорилось, принадлежала полковнику Н. П. Синельникову.

Зрительный зал имел партер, бенуар и ярус лож. Стены зала покрывали белые, под мрамор, обои, украшения на барьерах лож изображали военное снаряжение. Люстра в виде парящего орла, державшего в лапах на цепях большой лавровый венок, заливала зал ярким