— Здесь самая высокая власть — это я, и вот тебе мой указ: даю полчаса, чтобы убраться из Даланя. По истечении этого времени применю оружие! — провозгласил Сыма Ку.

— Настанет день, придётся испить тебе горького вина, что сам приготовил, — мрачно бросил Лу Лижэнь.

Не обращая на него внимания, Сыма Ку громко скомандовал:

— Проводить этих друзей за пределы нашей территории!

Бойцы на лошадях и мулах сомкнули свои ряды. Оттеснённые подрывники двинулись в наш проулок. Там с обеих сторон через каждые несколько метров стояли вооружённые люди в штатском, они же заняли позиции на крышах домов.

Спустя полчаса промокшие до нитки бойцы батальона подрывников карабкались на противоположный берег Цзяолунхэ, и луна освещала их лица холодным светом. Переправилась большая часть отряда. Остальные, воспользовавшись суматохой, улизнули в кусты на дамбе или проплыли вниз по течению, выбрались на берег в безлюдном месте и, выжав одежду, под покровом ночи разбежались по домам.

Несколько сот бойцов стояли на дамбе как мокрые курицы, поглядывая друг на друга. У одних текли слёзы, другие втайне радовались. Окинув взглядом своих разоружённых солдат, Лу Лижэнь рванулся было к воде, явно с намерением утопиться, но его удержали крепкие руки. Он постоял ещё немного, погруженный в мрачные мысли, потом вдруг поднял голову и злобно заорал в сторону ликующей толпы на другом берегу:

— Погоди, Сыма Ку, настанет день, мы вернёмся, и прольётся кровь! Дунбэйский Гаоми наш, а не ваш! Да, пока он у вас, но всё вернётся на круги своя, и он снова будет нашим!

Что ж, пусть Лу Лижэнь ведёт своих бойцов зализывать раны, а мне следует вернуться к своим проблемам. Выбирая, утопиться в колодце или в реке, я в конце концов остановился на реке. Потому что слышал, что по реке можно доплыть до океана. Ведь добрались же по ней большие парусные лодки в тот год, когда открылись необычные способности у Птицы-Оборотня.

Переправу подрывников через реку под холодным светом луны — бестолковые шлёпания руками по воде, фонтаны брызг, шумное плескание, волны во все стороны — короче, столпотворение — всё это я видел собственными глазами. Бойцы Сыма патронов не жалели, они палили из своих «томпсонов» и «маузеров» очередями, и вода в реке закипала, как в котле. При желании они могли уничтожить всех подрывников до одного. Но они стреляли, только чтобы запугать, и убили и ранили лишь несколько человек. Поэтому когда подрывники вернулись с боями уже как отдельный полк и ставили солдат и командиров отряда Сыма к стенке, те считали, что это несправедливо.

Я заходил в воду всё глубже, река уже успокоилась и поблёскивала мириадами огоньков. Вокруг ног обвивалась речная трава, в колени мягко тыкались мелкие рыбёшки. Я сделал ещё несколько нерешительных шагов вперёд — вода достигла пупка. В животе заурчало, невыносимо захотелось есть. Перед моим взором возникли матушкины груди — такие родные, такие прекрасные, столь почитаемые мной. Но матушка уже намазала соски перцовым маслом, она снова сказала: «Тебе семь лет, хватит уже сосать грудь». И зачем только я дожил до семи лет! Почему не умер раньше! По щекам потекли слёзы. Так вот, пусть я лучше умру, чем позволю этой мерзкой еде марать мне внутренности. Я смело шагнул вперёд — вода покрыла плечи. Ощутив стремительное течение у самого дна, я попытался крепче упереться ногами, чтобы устоять под его напором. Крутящийся водоворот увлекал за собой, и меня охватил страх. Придонное течение быстро размывало ил, я чувствовал, что погружаюсь всё глубже, что меня тянет в самый центр этого страшного водоворота. Напрягшись, я попятился и громко закричал. В ответ донёсся вопль Шангуань Лу:

— Цзиньтун!.. Цзиньтун, сыночек дорогой, где ты?..

Затем послышались крики шестой сестры, Няньди, и старшей сестры, Лайди. Прозвучал ещё один тонкий голосок, знакомый и в то же время чужой. Я догадался: это моя вторая сестра, Чжаоди, та самая, с кольцами на пальцах. Вскрикнув, я упал, и водоворот тут же поглотил меня.

Первое, что я увидел, придя в себя, была торчащая прямо передо мной столь желанная матушкина грудь. Её сосок неясно смотрел на меня любящим взором. Другой был у меня во рту, он сам теребил мне язык и тёрся о дёсны, и из него беспрерывно текла струйка освежающего сладкого молока. От матушкиной груди исходил чарующий аромат. Позже я узнал, что она отмыла перцовое масло с грудей мылом из лепестков роз, которое преподнесла ей в знак дочерней любви Чжаоди, и мазнула ложбинку между ними французскими духами.

Комната была ярко освещена. В высоких серебряных канделябрах горела дюжина красных свечей. Вокруг матушки сидело и стояло множество людей, в том числе муж второй сестры Сыма Ку. Он демонстрировал матушке своё новое сокровище — зажигалку, из которой — стоило нажать на неё — вылетал язычок пламени. Барчук Сыма поглядывал на отца издали, с полным безразличием и никаких родственных чувств не проявлял.

— Нужно бы вернуть его вам, — вздохнула матушка. — Бедный ребёнок, даже имени до сих пор у него нет.

— Раз есть хранилище — «ку», должно быть и зерно — «лян». Вот пусть и зовётся Сыма Лян, — решил Сыма Ку.

— Слышал, нет? — обрадовалась матушка. — Тебя зовут Сыма Лян.

Сыма Лян бросил на Сыма Ку ничего не выражающий взгляд.

— Славный малец, — сказал тот. — Вылитый я в детстве. Премного благодарен, уважаемая тёща, за то что сохранили для рода Сыма этот росток. Теперь заживёте счастливо, дунбэйский Гаоми — наша вотчина.

Матушка только кивнула.

— Если действительно хочешь выказать любовь к матери, добудь несколько даней[91]зерна, — обратилась она ко второй сестре. — Чтобы нам больше не голодать.

Вечером следующего дня Сыма Ку закатил грандиозное празднество в честь победы в войне Сопротивления и возвращения в родные края. Из целой повозки хлопушек соорудили десять гирлянд и развесили на восьми больших деревьях; откопали порох, спрятанный подрывниками в паре дюжин чугунных котлов, раскололи их и устроили грандиозный фейерверк. Хлопушки гремели полночи, с деревьев начисто снесло все зелёные листья и тонкие ветки. Фейерверк получился на славу, огни его окрашивали зелёным полнеба. Для застолья зарезали несколько дюжин свиней и бычков, выкопали несколько чанов старого вина. Жареное мясо разложили по большим тазам и расставили на столах на главной улице. В куски мяса воткнули несколько штыков, и каждый мог подойти и отрезать, сколько душа пожелает. Можно было отрезать свиное ухо и бросить вертевшейся у стола собаке — никто бы и слова не сказал.

Чаны с вином установили рядом со столами. На них висели железные черпаки — наливай, сколько влезет. Хочешь помыться в вине — кто бы возражал. То-то было раздолье для деревенских обжор! Старший сын из семьи Чжан — Чжан Цяньэр — доелся и допился до того, что тут же на улице и преставился. Когда труп уносили, изо рта у него вываливалось мясо, а из ноздрей текло вино.

В один из вечеров, через пару недель после того как отряд подрывников вытеснили из деревни, пятая сестра, Паньди, сунула в руки матушке укутанного в армейские обноски ребёнка.