Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я снова несусь по коридорам приюта. Меня что-то преследует, что-то вышедшее из катакомб под зданием, пошатывающееся, шаркающее и стонущее. Я стараюсь дышать, но не могу, мои мертвые легкие отяжелели, их сдавили спазмы. Я подхожу к окну. Девушка с окровавленными волосами раззявила вывихнутую челюсть, чтобы меня проглотить. Но я уже разбилась, меня уже нет.
Голод
Я пришла в себя на берегу озера Мичиган. Вода плескалась у моих ног. Элегантный темнокожий юноша в костюме в тонкую полоску и с ножом в шее крутил трость. Он сказал, что никогда не видел настолько белой девушки, спросил кличку моего хитрого рыжего лиса, сказал, что мы выглядим так, словно вышли из сказки «Девочка и Волк». Он удивлялся, не проглотила ли я чего-то такого, что озаряет меня изнутри, отчего я пылаю.
«Я знаю голод. Я знаю, как это больно», – сказала я.
«Да неужели?» – ответил он.
Благословите
Фрэнки пылала: ее сердитый взгляд был горяч, так горяч…
– На что ты пялишься? – грубо поинтересовалась Бернис, поднимая голову от утренней овсянки.
– Ага, – подхватила Кора, – на что ты так пялишься?
Фрэнки немного прикрыла веки, но огонь в ее взгляде не угас. Знал ли Вито об их матери? Знала ли Бернис? А Кора?
Ада знала. Ада мыла кастрюли в раковине, повернувшись к Фрэнки спиной предательницы. Аде следовало бросить кастрюли и мыть себя, изнутри и снаружи, следовало залезть под свое домашнее платье, следовало проглотить проволочную терку.
– Что с тобой? – поинтересовалась Бернис.
– Ты об этом слышала? – спросила Фрэнки.
– О чем, чокнутая?
Отец Фрэнки чинил ботинки в магазине, и его молоток отстукивал: лгун, лгун, лгун. Он думал, что может запереть ее маму, думал, что может бросить собственных дочерей. Думал, что может всех засадить в башню или выставить за дверь на растерзание зверям.
Фрэнки встала, натягивая перчатки.
Бернис со стуком бросила ложку в тарелку.
– Куда это ты собралась?
– В церковь, – ответила Фрэнки.
Ада развернулась.
– Мы только что оттуда.
– Ты мне запрещаешь?
– У нас столько уборки. И, кажется, я просила тебя разбудить сестру. Она должна выполнить свою часть работы по дому.
– Заодно немного похудеет, – заметила Бернис.
– Тебе бы тоже не мешало, – вставила Кора.
– Заткнись, – сказала Бернис.
– Эй, у меня идея! – воскликнула Кора с набитым ртом. – Почему бы Фрэнки с Тони не пойти в монастырь? Все равно девушкам вроде них больше некуда податься. Я имею в виду, какой мужчина захочет…
– Почему бы тебе не выучить какие-нибудь новые оскорбления? – осведомилась Фрэнки. – Вы обе достали со своим дерьмом.
У Коры от изумления отвисла челюсть.
– Что ты сказала?
– Тише! – шикнула Ада на Кору с Бернис, а Фрэнки сказала: – Сходишь на мессу завтра. Нужно перестирать простыни, вымыть полы, выбить подстилки и убрать в магазине твоего отца.
– Я иду на исповедь.
– И в чем же будешь исповедоваться? – поинтересовалась Кора.
– Мама, ты же не позволишь ей отлынивать от своих обязанностей? – захныкала Бернис.
Фрэнки проигнорировала их, продолжая сверлить горячим взглядом Аду.
– Исповедь полезна для души, не правда ли, мачеха?
Ада уперла руки в бока; мыльная вода из проволочной мочалки промочила ее платье.
– Что за наглый тон?
Фрэнки поправила шляпку.
– Ну вот и повод для исповеди нашелся.
* * *
Она отправилась на трамвае в «Хранители». Проскользнула в церковь, потом в исповедальню и стала ждать, когда за решеткой появится тень отца Пола.
Когда он уселся, она произнесла:
– Благословите, отец, ибо он грешен.
– Наверное, ты хочешь сказать, что ты грешна? – поправил отец Пол.
– Я сказала то, что сказала.
– Ладно, Фрэнки, слушаю. О ком ты говоришь?
– Он лгал мне. Он лгал четырнадцать лет. Моя мама вообще не умерла – она в Даннинге. Она все время была там, всю мою жизнь.
Отец заерзал, скамейка под ним затрещала. В этом треске Фрэнки услышала еще одну правду.
– Вы знали?
Разумеется, он знал. В «Хранителях» жило девятьсот сирот, и, похоже, он знал всех, даже тех, которые уже выпустились. Даже тех, кого выгнали.
Фрэнки вонзила ногти в ладони.
– Кто еще знал? Сестры? Сироты? Все, кроме меня?
– Фрэнки, иногда взрослые скрывают какие-то вещи, чтобы защитить тебя.
– Вы думаете, что он меня защищал? Вообще хоть когда-то? Что защищает сейчас?
– Твое сердце исполнено гнева.
– Гнев во всем моем теле, – ответила она. – Даже в кончиках пальцев.
– «Глупый весь гнев свой изливает, а мудрый сдерживает его»[27].
– Значит, я не глупая, – сказала Фрэнки.
– Ты не должна быть глупой. Покайся, и Господь тебя простит.
– А если я не хочу прощения?
– О Фрэнки… Мне жаль тебя. Жаль. За все. – Он говорил с сочувствием, и это было что-то новенькое. – Но гневом ты только призовешь дьявола. Гнев приближает нас к аду.
– Ад – это место, где горишь.
– Да, верно.
Но теперь Фрэнки поняла, что это неправда. Ад – это не огонь и сера. В аду не горишь. И дьяволов можно найти только на земле, их так много здесь, и они выглядят как обычные люди.
Ад же… Ад – это пустота. Ад – это нигде. Мертвая тишина, лишенная эха, и прах, и пустые руки, качающие младенца. И мертвые мальчишки, сбитые над огромными холодными океанами. Место, где ты настолько безразлична людям, что они даже не удостаивают тебя ненависти. Где люди, обещавшие тебя любить, даже не помнят твоего имени.
Ад – это холод. Самое холодное место во вселенной.
– Фрэнки!
– Благословите, отец, ибо я грешна, – проговорила она.
Потому что если пока еще не грешна, то станет.
* * *
Хотя я дала зарок больше никогда не сидеть с ангелом во дворе, я его нарушила, опустившись у ее ног. Волк лег рядом со мной. Ангел рассказала о безжалостном горниле мира, о порождаемых им бесконечных страданиях. Она поведала о самоубийстве Гитлера в подземном бункере, о том, как он испытывал цианид на своей любимой собаке Блонди, прежде чем капсулы проглотили он сам и его жена, оставив антигитлеровской коалиции для возмездия только своих приспешников. Рассказала о русской женщине-стрелке, на счету которой были
