Нам обидно — они в деревне, а мы опять на голом месте! И опять же находчивость помогла: а давай-ка мы сожжем им деревню! Начали стрелять по домам трассирующими, сколько успели — до вечера сожгли, остальное, думаем, допалим завтра. Наутро смотрим, все дома голые, только лаги белеют на крышах — немцы солому за ночь с крыш сняли.

Долго мы простояли у Волчанска, но где-то в январе-феврале 42-го пошли брать Белгород. Помню, перед этим недели две простояли в деревне, в которой всего две фамилии. Мы познакомились с жителями. Нас жалели женщины и девушки, и вот как-то возвращаюсь с НП, которое было километрах в 5 отсела, встречает девушка, дочь хозяйки, у которой я жил, и со слезами на глазах говорит: «Куда же вы уезжаете, завтра пойдете в бой!» «Откуда ты взяла?» — спрашиваю. «Ваш комиссар по секрету сообщил». Кончилось тем, что комиссара батареи разжаловали, и он попал в мое подчинение старшим разведчиком-наблюдателем. Был комиссаром недотрогой, а, став рядовым, оказался хорошим парнем, мы с ним подружились. Ну, это к слову, а по правде комиссар девчонкам не наврал. Через сутки в ночь мы тронулись в путь. Не помню, где шли, но остановились в одной деревне, которую оккупировали немцы. Их оттуда выбили, дома разбиты, мороз неимоверный, и наш взвод занял на время привала один из домов, в котором ни окон, ни дверей. Внесли соломы, на нее легли отдыхать, скука-тоска неведения: не знаем, где мы, куда идем, что нас ждет?

И вдруг три туляка заговорили, а потом и запели. Сначала пальцами по губам — вроде настраивают инструмент, потом… до сих пор помню некоторые куплеты той песни, которую до них и после них не слыхал. А слова такие: «Вот селедку принесли, хвост у ней на славу, но попробуй разделить на таку ораву. Нашей дочери меньшой как не дать кусок большой…» Да еще с интонацией, с прибаутками. Все бойцы нашей батареи зашевелились, лица прояснились, дальние повставали со своих нагретых мест, окружили поющих. Тут команда: «Подъем!» — где и сила взялась построиться и двинуться дальше. К утру пришли в село Крутой Лог, откуда уже выдворили гитлеровцев. Из 603 дворов осталось три дома, остальные сожжены, жителей нет. Наш взвод управления расположился в хорошем подвале на бугорке. Дом сожжен, кой-какой скарб хозяева прятали в подвале, но где они — не знаем. Белгород, меловые горы с возвышенности видать, нам была поставлена задача найти место для НП, чтобы были видны позиции немцев, а к городу местность все ниже и ниже, и цели не видать.

С лейтенантом пошли в разведку, выдвинулись впереди пехоты, но нас засекли немцы, обстреляли, мы отделались легким испугом, залегли, а наши посчитали, что нас убило, и обед наш съели. Приходим в подвал (погреб), спускаемся по лестнице, там тепло, тлеют угли. Мне предлагают: вот твой котелок, в нем остатки обеда (синяя вода и та холодная). Дай, думаю, подогрею, хоть теплого похлебаю, а угли уже потемнели. Смотрю — что бы сжечь? В углу стоит дощечка, на ней вырезано распятие Иисуса Христа, я снимаю с пояса немецкий штык (он в виде ножа) и колю ее на щепки, кладу на угли и дую, чтобы загорелись. Помкомвзвода выхватывает эти щепки и прячет: «Ты думаешь, что бога нет, но как раз он и есть!» А в это время немцы начали обстрел из 105-мм гаубиц, снаряды рвутся недалеко, земля дрожит.

Комбат Пипкин и командир дивизиона Ставицкий были хорошими воинами и крепко дружили. Часто Ставицкий меня использовал вместо своего денщика — он меня знал еще по мирному времени. Поблажек мне не было, но и не обижал. Однажды Ставицкого, он уже был командиром полка, вызвали в штаб армии, который находился в тылу, в небольшом селе. Вместо своего адъютанта он взял меня, говорит — так надежней. Добрались до штаба (большая изба, часовые), в передней комнате на кровати лежал-отдыхал лейтенант, Ставицкий его поднял и говорит: «Пока будет совещание, пусть солдат отдохнет». Какое счастье лечь в постель, хотя и не раздевшись — только без сапог.

Видать, на том совещании вырабатывался план взятия Белгорода, и вскоре меня, опять же с лейтенантом взвода разведки, посылают впереди пехоты корректировать огонь. Нам выдали белоснежные халаты, на шапках — белые капюшоны, чтобы враг не заметил. Но заметил, проклятый, мы уже были там, где нас и немец видит, и наши видят, и он начал бить из пушки по нам двоим. И он применил по нам бризантные снаряды. Это снаряды, в которых взрыв на долю секунды отстает от удара, а зима, земля мерзлая, снаряд от нее рикошетит и на высоте 20–30 м взрывается, так что и в окопе не спрячешься.

При первом же обстреле лейтенанта тяжело ранило осколком в ногу, а у меня только шинель пробило. Зима, холодина, я лежу рядом с лейтенантом, как смог поверх одежды перевязал ему ногу и говорю: «Давай я буду тебе помогать и поползем к своим». Только зашевелились — как опять артналет и пуще прежнего. Лейтенант мне приказал — не двигайся, лежим до темноты, иначе нам не жить! Так и сделали, мне-то ничего, цел, но тоже замерз, а ему, обескровленному, куда тяжелей!

Пехота видела все, поняли нашу тактику и вечерком пришли на помощь; его отправили в санчасть, а я ушел на свое НП. Прихожу голодный, холодный, а обеда опять нет, нети 100 граммов, которые в тот день привозили, выпили друзья за мой упокой. Кое-что друзья насобирали, но что осталось в котелке — замерзло. Я звеню пустой ложкой по замерзшей воде, а по ходу сообщения с НП Ставицкого приходит адъютант: «Тебя вызывает Ставицкий». С сожалением оставляю с трудом собранный обед-ужин и иду по вызову. Захожу, докладываю, а он говорит: «Ты садись, я знаю, тебя опять хоронили, так давай мы с тобой тебя и еще раз помянем». Достает бутылку водки, на керогазе разогревает борщ и зажаренную курицу. Налил по полному, чокнулись, выпили, закусили, и я, малость осмелев, охмелев, сказал: «Мне такие поминки нравятся!» Он серьезно добавил: «Ходит молва — кого три раза хоронят, того никакая война не убьет».

Остаток зимы и весна прошли спокойно, мы перемещались вдоль линии фронта, обменивались артобстрелами без наступлений и отступлений. Весной 1942 года, где-то в мае, наши войска предприняли наступление с целью овладеть городом Харьков. Мы были далеко восточнее Харькова, но тоже принимали участие в этом наступлении. Чем оно закончилось, всем известно — сами попали в окружение и потеряли много войск.

Наша задача была взять большое село Муром, что находилось в низине, посреди села возвышалась церковь с колокольней. С ходу не взяли, а подавить артогнем огневые точки немцев не удается: немец нас видит, а мы его нет. По приказу я и лейтенант выдвинулись ночью вперед пехоты, отыскали освободившийся немецкий окопчик, провели телефон и с помощью перископа длиной сантиметров 50–70 корректировали огонь полка. Немцам это очень не понравилось, но они никак не могли нас обнаружить и вели огонь по квадратам. Однажды я, идя ночью за водой и пайком, попал в такой «квадрат». Снаряды ложились густо и много, укрытия там никакого не было, я врос в землю, переждал и пошел своим маршрутом. Один осколок попал впротивогаз (разбил коробку). Просидели мы там около недели, потом пехота пошла в атаку, но атака захлебнулась. За эти бои лейтенанту дали орден Красной Звезды, мне — медаль «За отвагу», номер чуть больше 53000.

Со «своей колокольни» мы, солдаты, замечали, что что-то надвигается.