Каждый вечер старшина строил батарею и раздавал наряды. 21 июня в субботу на вечерней поверке ждем «подарков» от старшины, и каждый хочет, чтобы его пронесло от наряда, ведь в воскресенье хоть немного отдохнешь, а если в наряд, то только не в каптерку или столовую. Чем-то я старшине не угодил, и 21 июня мне и еще одному другу досталась каптерка.

Каптерка представляла собой глинобитное полуподвальное помещение, состоящее из двух отделений: в одной части было имущество старшины, в другой, с двумя маленькими окошечками, стояли кровать и столик — это был рабочий кабинет и спальня старшины. Крыта каптерка, как и все строения, глиной на плоской крыше.

Дневальные весь день на глазах у грозного старшины: чтобы он дал хоть минуту свободы, такого не бывает — у него много уздечек, стремян, шпор. Дает тебе тряпку, что-нибудь из этих ржавых изделий — сиди, бери песок в тряпку и чисть до блеска. И так без конца. Утром после подъема мы помчались в каптерку, старшина дал нам задание, а сам куда-то ушел. Мой напарник пошел с нашей батареей на завтрак, я — после его возвращения. На обед он тоже пошел первым, вскоре возвращается и говорит: «ВОЙНА!» Когда я подошел к столовой, то увидел непривычную картину. Солдаты и офицеры стоят кучками, как-то напряжены, и разговоры идут, конечно, о войне. Захожу в столовую, там та же картина — мало кто за столом, большинство стоит в проходах и говорит о войне.

Я все это слушаю, но сел за стол, там уже стоят полуостывшие бачки с первым и вторым блюдами, помню, что на второе была каша с колбасой. Колбаса у нас в меню была часто. Я сколько хотел, столько и съел второго и, переходя от одной группы к другой, выслушал все, что было известно нам на то время, а все известия пришли в полдень из штаба дивизии.

Наперед скажу, в чем права та пословица: все выпускники техникума, кроме меня, служили в войсках возле западной границы, там их и застала война, часть из них погибла сразу, часть попала в плен, а я в наказание служил на иранской границе, попал на западный фронт спустя три месяца, когда наши войска уже, как говорится, немного очухались и потери на фронте стали меньшими.

На второй день многие, в том числе и я, подали рапорт в штаб полка, чтобы нас отправили на фронт. Нас выслушали, сказали-не торопитесь, всему свое время. Прошло еще 2–3 дня, и вдруг меня вызывают в штаб. Радости было много — думаю, и я хоть немного повоюю. А вышло вот что — меня назначили адъютантом неизвестного мне старшего лейтенанта, ему дали большие полномочия, и мы поехали в г. Микоянабад на мобилизацию. Микояна-бад — небольшой городишко высоко в горах. Нас подбросили в Наришенью — это железнодорожная станция и большой населенный пункт, там старший лейтенант мобилизовал машину-кинопередвижку, меня посадили в будку, лейтенант сел в кабину и поехали. Ехали долго по серпантину, все вверх и вверх, по бокам скалы, временами приближались к глубокому обрыву, там шумит река Арпа-Чай, а сзади на западе все время видна гора-красавец Арарат, левей — большой иранский Арарат, справа что-то невзрачное — турецкий Арарат. Иранский Арарат всегда в белой шапке, которая к зиме все увеличивается, опускаясь по плечи, и вечно над вершиной Арарата, как нимб, висит белое облачко. В Микоянабад приехали под вечер, я остался на улице около военкомата, старший лейтенант, собрав всю власть города, проводил мобилизацию. Туда прибывали и представители других родов войск. Городок был встревожен, ведь решалась судьба многих людей.

Хоть я там и пешка самая маленькая, но меня окружили жители, стали расспрашивать, что и как, в том числе — в каких войсках служишь? Гордо ответил: в артиллерии, это самый безопасный род войск, мол, пушка стоит далеко в тылу и громит врага. Сам рассказываю, а есть хочется, вот туг один армянин испрашивает: «Ты, солдат кушать хочешь? Вон напротив ресторан». Но мой карман давно забыл, что такое деньги, я замялся, а мне уже гуртом говорят: «Ты не волнуйся, пойдем, покушаешь». Мне неловко, но пошел, накормили досыта, до отвала, спасибо им. Переночевал я в какой-то гостинице, утром меня опять накормили, вызывает лейтенант и говорит: «Вот твоя команда — столько-то людей, повозок, лошадей — бери, веди их в полк».

Я ехал впереди своей команды на одной из повозок, а по дороге шло много других команд. Узнав, что я артиллерист, ко мне приставали все новые люди, и оказалось, что в полк со мной прибыло вдвое больше и людей, и лошадей, и повозок. В основном это были азербайджанцы и армяне, большинство из них по-русски не разговаривали.

В нашу батарею попало 20–25 азербайджанцев и человек 5–7 армян. Азербайджанец Касимов хорошо говорил по-русски, работал в торговле каким-то начальником, хорошо запомнился армянин Акопян, тоже знавший русский язык.

Жизнь солдатская продолжалась, занимались тем, что нам прикажут, а вести, хоть и с опозданием, приходили все тревожней и тревожней, да и с иранской границы тоже не было радости — ходили слухи, что немец хочет войти в Иран и через него на наш Кавказ, захватить Баку и лишить страну нефти.

Где-то в конце июля дивизия ночью по тревоге снимается с насиженного места и выезжает к границе — к реке Араке, благо это недалеко. Разместились в ущельях, чтобы не было видно нас стой стороны. Правда, лошадей-то у нас сотни и поить их где-то надо. Поступила команда замаскироваться: полотенцем, как чалмой, обмотать голову, снять гимнастерку и — на водопой в Араке — это все равно что страус голову в песке прячет. Постояли здесь недельки две-три.

Если помните, тогда комиссар был главней командира. В один из вечеров меня вызывают к комиссару батареи. Явился, доложил, команда — седлай лошадей, поедем. Едем: он впереди, я следом, подъезжаем к большой землянке, рядом коновязи и много нас, адъютантов. Оказалось, это штаб дивизии. Наше дело солдатское: курим козью ножку, обмениваемся мнением, ждем дальнейшей команды. Где-то уже к полуночи выходят комиссары и командиры, садимся на коней, комиссар мой впереди, я следом. Он все время поворачивается, вижу — что-то хочет сказать, но не решается. Потом позвал меня, а когда я поравнялся, он шепотом и говорит: «Завтра утром открываем огонь и переходим границу, только смотри — это секрет, никому ни гу-гу».

Приехали на батарею, я привязал лошадей и лег вздремнуть, но прежде своему ближайшему другу по секрету величайшему сообщил то, что услышал. Стало легче на душе, и я уснул.

Где-то в 5 утра меня толкает ездовой с хозблока и говорит: «Спишь и не знаешь, ну я тебе по секрету скажу, только ты никому не говори…» — и сообщил то, что я сказал своему другу час тому назад.

В шесть утра, как решило командование, должен был пролететь самолет в сторону Ирана, и мы должны открыть огонь, но уже семь, восемь, лежат протертые снаряды, расчеты волнуются у пушек, а команды «огонь» нет. Пообедали, поступила команда «отбой», идем в Иран, а он вон там — за рекой. Переходили вброд, река неглубокая, быстрая, одну пушку вода перевернула, брюки поснимали, так что на том берегу очутились полусухими. Отдохнули, освоились немного, прошли в глубь территории, а тут и ночь. На второй день, после завтрака, пушки на вьюки, и черт нас потащил в горы — пошли искать приключений, — а хозвзвод и все тыловые поехали себе спокойно по дороге. В горах было очень трудно, нам дали сухой паек на 2 дня, мы же еле одолели переход за три. Внизу нас ждала кухня с горячим обедом. Этот поход записали в историю полка. Там было сказано: «Где не бывала нога иранского солдата, прошел 80-й артполк с матчастью». Ради этого потеряли две лошади с вьюками.