В этот миг за окном послышался страшный шум, словно целое войско всадников мчалось галопом. На галерее раздались чьи-то быстрые шаги, двери комнаты отворились, и участники собрания увидели вооруженного как нельзя лучше рыцаря. Он был весь в пыли, его латы носили следы ударов и местами бугрились; он прошел на середину залы и, кляня судьбу, бросил на стол окровавленный шлем.

То был сам герцог Бургундский. У всех находившихся в зале вырвался крик удивления, бледность герцога произвела ужасающее впечатление.

– Преданы! – вскричал он, ударяя себя по лбу кулаками в железных рукавицах. – Преданы жалким торговцем мехами! Видеть Париж, уже коснуться его! Париж, мой Париж, быть в полулье от него, только руку протяни – он твой! И вдруг все сорвалось, сорвалось из-за предательства несчастного буржуа: ему распирала грудь доверенная ему тайна. Ну да, сеньоры! Что вы так на меня смотрите? Вы полагали, что в эту минуту я стучусь в дверь Лувра или Сен-Поля? Так нет же, нет! Я, Жан Бургундский, по прозвищу Неустрашимый, я бежал! Да, сеньоры, бежал! И оставил Гектора де Савез, который не смог убежать вместе со мной! Оставил людей, чьи головы летят сейчас с плеч, а уста кричат: «Да здравствует герцог Бургундский!» А я ничем не могу помочь! Вы понимаете? Месть наша будет ужасной, но мы отомстим. Ведь так? И вот тогда… Тогда мы зададим работы палачу и увидим, как слетают с плеч головы, и услышим, как кричат уста: «Да здравствует Арманьяк!» Мы устроим адскую пляску. Устроим! О, будь проклят коннетабль! Я сойду с ума из-за него, если уже не сошел.

Герцог Жан дико захохотал, повернулся вокруг себя на пятке, ударил об пол ногой, стал рвать на себе волосы и, видимо, желая примоститься у кресла, подкатился к ногам королевы.

Та в ужасе отпрянула.

Герцог, привстав на локтях, поглядел на нее и тряхнул головой, его густая шевелюра спуталась, как грива льва.

– Королева, – сказал он, – ведь все это делается ради вас. Я уж не говорю о пролитой мною крови, – и тут он отер со лба кровь, сочившуюся из глубокой раны, – от меня еще кое-что осталось, как видите, и я могу не сокрушаться о том, что потеряно, но другие… те, кем удобрены поля вокруг Парижа, с коих можно будет собрать двойной урожай. И это все оттого, что Бургундия – против Франции, сестра – против сестры! А тем временем англичане – вот они, их никто не останавливает, никто с ними не сражается! О господи, как мы безрассудны!

Находившиеся в зале понимали, что герцогу сейчас необходимо излить душу, что бесполезно прерывать его и давать какие-то советы, но ясно было, что через минуту он вспомнит о своей ненависти к королю и коннетаблю и о плане, который он лелеет, – о взятии Парижа.

– А ведь, – продолжал он, – в эту минуту я мог бы быть в замке Сен-Поль, где расположился дофин, я мог бы услышать, как парижане, удалой народ, на три четверти принадлежащий мне, кричат: «Да здравствует Бургундия!» А вы, моя королева, могли бы издавать указы для всей Франции и подписывать эдикты, действительно имеющие силу; этот же проклятый коннетабль мог бы сейчас на коленях просить у меня пощады. О, так оно и будет, – сказал он, поднимаясь во весь рост. – Не правда ли, сеньоры? Это будет, я так хочу. И пусть кто-нибудь скажет «нет», я отвечу: он нагло лжет.

– Успокойтесь, герцог, – сказала королева. – Я сейчас позову доктора, он перевяжет вашу рану, если только вы не желаете, чтобы я сама…

– Благодарю, госпожа, благодарю, – отвечал герцог. – Это пустяковая царапина. Дай бог, чтобы славный Гектор де Савез отделался так же легко.

– А что с ним?

– Не ведаю. Я не успел даже соскочить с коня, чтобы подойти к нему и спросить, жив ли он. Я видел только, как он упал со стрелой в груди, вонзившейся в него, как кол в виноградник. Бедный Гектор! Это ему мстит кровь Гелиона де Жаквиль. Берегитесь, мессир Жан де Во, вы наполовину участвовали в убийстве, возможно, в грядущей битве вы понесете половину наказания.

– Большое спасибо, монсеньер, – сказал Жан де Во. – Если это случится, мой последний вздох будет за благородного герцога Жана Бургундского, а моя последняя мысль будет о ее величестве благороднейшей королеве Изабелле Баварской.

– Да, мой славный барон, да, – проговорил с улыбкой Жан Неустрашимый, мало-помалу успокаиваясь, – я знаю, что ты храбр и в свою последнюю минуту ты вырвешь свою душу – да не посягнет на нее господь бог – у самого дьявола и останешься ее единственным владельцем, несмотря на кое-какие грешки, за которые дьявол вправе претендовать на нее.

– Я сделаю все, что смогу, монсеньер.

– Прекрасно. И если королеве не угодно что-либо приказать нам, то, по-моему, сеньоры, нам следует отдохнуть, завтра этот отдых пойдет нам на пользу. Нам предстоит война – ни больше, ни меньше, и одному богу известно, когда она закончится.

Королева Изабелла Баварская поднялась, показав жестом, что она одобряет предложение герцога Бургундского, и, опираясь на руку, которую ей предложил сир де Гравиль, вышла из залы.

Герцог Бургундский, казалось, уже совсем забыл о том, что произошло, словно это был сон; вместе с Жаном де Во он, смеясь, последовал за королевой; его рваная, кровавая рана на лбу будто и не причиняла ему боли. За ними вышли Шатлю, де Л'Ан и де Бар и последними – де Жиак и Л'Иль-Адан. В дверях они столкнулись.

– А ваше желание? – смеясь, спросил Жиак.

– Я удовлетворю его, – ответил Л'Иль-Адан, – сегодняшний вечер идет в счет.

Они вышли.

Спустя некоторое время зала, в которой только что стоял смутный гул, которая искрилась, сверкала, погрузилась в темноту и безмолвие.

Если нам удалось дать читателю точное представление о характере Изабеллы Баварской, то он легко представит себе, что новость, принесенная Жаном Бургундским, лишившая ее последних надежд, произвела на королеву действие, обратное тому, которое, как мы уже видели, она произвела на герцога; хладнокровный в бою, герцог, когда пришлось подводить итоги, впал в гнев, тот вылился в слова и вместе с ними иссяк. Не то Изабелла: она выслушала рассказ полная ненависти, но с рассчитанным хладнокровием истинного политика. Он добавил горечи, которою ее сердце уже было полно; оно молчаливо копило обиды, скрывая их, ожидая лишь подходящего момента, чтобы выплеснуть все разом, как вулкан, который в один прекрасный день извергается и выбрасывает наружу свое содержимое и то, что в разное время бросала в него рука человека.

Но только когда Изабелла вошла к себе, ее лицо было бледно, руки судорожно сжаты, зубы стиснуты. Она не могла сесть, ибо была слишком взволнована, но не могла и стоять: так ее била дрожь; тогда она конвульсивным движением ухватилась за одну из колонн у постели, уронила голову на руку, вцепившуюся в эту колонну, и позвала Шарлотту. В груди у нее горело, дыхание спирало.

Прошло несколько секунд. Ответа не последовало, в соседней комнате ничто не шелохнулось, – никакого движения, свидетельствовавшего о том, что Изабеллу услышали.

– Шарлотта! – снова позвала она и топнула ногой, ее голос прозвучал глухо и невнятно: не то любовный зов, не то рык хищника; трудно было представить себе, что это обыкновенное имя вырвалось из человеческих уст.