Однако на линии крепостных валов, опоясывающих спящий колосс, можно различить на расстоянии ста шагов друг от друга часовых, которые бдят о безопасности города; размеренный, монотонный шум их шагов похож, если позволительно такое сравнение, на биение пульса, возвещающее, что жизнь идет своим чередом, хоть порой и принимает обличие смерти; время от времени раздается крик часового: «Слушай!», эхо пробегает по всей округлой линии и возвращается в изначальную точку.

В тени, отбрасываемой воротами Сен-Жермен, чья квадратная громада высится над крепостным валом, прохаживается один из часовых, более печальный и более молчаливый, чем остальные. По его полувоенной, полумещанской одежде можно догадаться, что тот, кто сейчас в нее одет, хотя временно и исполняет обязанности часового, принадлежит к корпорации ремесленников, – согласно приказу коннетабля Арманьякского, она выделила пятьсот человек для защиты города; иногда он останавливается, опирается на копье, которое ему дали, и вперяет рассеянный взгляд в одну какую-нибудь точку в пространстве, а затем, вздохнув, продолжает расхаживать взад и вперед, как предписано ночному часовому.

Но тут его внимание привлек голос, – человек, стоявший на дороге, опоясывающей внешний ров, спрашивал, где тут проезд через заставу Сен-Жермен; запоздавший путник, видимо, рассчитывал на участие стража, который только под свою личную ответственность мог разрешить проехать страннику, ибо уже давно пробило девять часов вечера. Надо полагать, он не заблуждался насчет того действия, которое окажут его слова, ибо молодой часовой, едва его слуха коснулся этот голос, тотчас же спустился с откоса с внутренней стороны рва и постучал в окошко, о наличии которого свидетельствовал свет от лампы, а чтобы его лучше слышали, он громко крикнул:

– Отец, скорее поднимайтесь и пойдите отворить ворота мессиру Ювеналу Юрсен.

Свет стал перемещаться, – значит, его слова были услышаны: держа в одной руке фонарь, а в другой связку ключей, из дома вышел старик и в сопровождении молодого человека, окликнувшего его, направился под свод, образованный массивными воротами.

Однако прежде чем вложить ключ в замочную скважину, он решил удостовериться, не ошибся ли сын, и, обратившись к человеку, расхаживавшему по ту сторону двери, в которую он иногда ударял ногой, спросил:

– Кто вы такой?

– Отворите, мэтр Леклерк, я Жан-Ювенал Юрсен, советник в парламенте его величества короля. Я задержался у настоятеля аббатства Сен-Жермен-де-Пре, я рассчитывал на вас – ведь мы старые знакомые.

– Да, конечно, – прошептал Леклерк, – настолько старые, насколько могут ими быть старик и ребенок. Ваш отец, молодой человек, и мог бы выразиться так, поскольку мы оба родились в Труа в тысяча триста сороковом году, и наше знакомство в течение шестидесяти восьми лет действительно заслуживает того эпитета, который вы употребили.

Произнося эти слова, сторож дважды повернул ключ, поднял железный брус, которым закрывались ворота, и затем, толкнув одну за другой тяжелые створки, приоткрыл ворота, так чтобы молодой человек – ему было лет двадцать шесть – двадцать восемь, мог пройти в эту щель.

– Благодарю, мэтр Леклерк, – сказал он, хлопнув старика по плечу в знак признательности и уважения, – в случае чего вы можете рассчитывать на меня.

– Мессир Ювенал, – сказал молодой часовой, – не могу ли и я отчасти рассчитывать на вас, поскольку в услуге, которую оказал вам мой отец, есть и моя доля. Ведь это я предупредил его, вряд ли вы смогли бы пройти где-нибудь в другом месте.

– А, Перине, это ты! Что ты делаешь здесь в такой поздний час и в этом одеянии?

– Я осуществляю охрану города по приказу господина коннетабля. И так как я был волен сам распоряжаться собой, то и пришел на ужин к отцу.

– И слава богу, что пришел, – подхватил старик, – ибо он достойный юноша, он боится бога, почитает короля и любит родителей.

Старик протянул сыну свою морщинистую дрожащую руку, и тот сжал ее в своих руках, другую взял в свои Ювенал.

– Еще раз благодарю вас, мой старый друг. Не стоит более задерживаться на улице. Надеюсь, что никто больше не явится испытывать ваше доброе сердце.

– И правильно сделает, мессир Юрсен; да будь это сам дофин наш сеньор Карл, – бог его спаси, – я, наверное, не сделал бы для него того, что сделал для вас. Хранение ключей от города в такое смутное время – это очень большая ответственность. Когда я бодрствую, я их всегда держу на поясе, а когда сплю – под подушкой.

Похваставшись своим прилежанием, старик еще раз пожал руки юношей, подобрал с земли фонарь и, оставив молодых людей вдвоем, отправился домой.

– Что ты хотел услышать от меня, Перине? – спросил Ювенал, опираясь на руку молодого торговца оружием, которого мы вывели в предыдущей главе и вновь встретились с ним здесь.

– Новости, мессир. Ведь вы докладчик в совете, советник, вы должны все знать. Меня беспокоит Тур, где находится королева, говорят, там бог знает что творится.

– Да, действительно, – отвечал Ювенал, – лучше меня тебе никто не расскажет о последних новостях.

– Не желаете ли подняться на крепостной вал? Если коннетабль будет делать ночной обход и не застанет меня на посту, мой отец может лишиться места, а меня выпорют.

Ювенал непринужденно оперся на руку Перине, и оба очутились на площадке, на которой в данную минуту никого не было.

– Вот что произошло, – начал Ювенал. (Слушатель был весь внимание). – Как тебе известно, королева жила, словно пленница, в Туре под присмотром Дюпюи, а он самый подозрительный и самый нелюбезный из всех тюремщиков. Но, несмотря на все его усердие, королеве удалось передать письмо герцогу Бургундскому, где она настоятельно просила помочь ей. Герцог быстро сообразил, какую могущественную союзницу обретет он в лице Изабеллы Баварской, ибо в глазах многих его бунт против короля выглядел бы отныне рыцарской защитой женщины.

За дочерью короля герцогиней Баварской не был установлен столь строгий надзор, как за королевой, и последняя с ее помощью получила известие от герцога; узнав, что он располагается лагерем у Корбея, а его люди добрались до Шартра, она окончательно уверовала в свое спасение.

Она притворилась, что испытывает священное благоговение перед аббатством Мармутье, и наставила свою дочь просить Дюпюи позволить принцессам и их дамам отправиться всем вместе на мессу в аббатство. Дюпюи хоть и был грубоват, не посмел отказать дочери своего короля в милости, на его взгляд, безобидной. И постепенно королева приучила своего тюремщика к тому, что она посещает аббатство Мармутье. Казалось, она больше не замечает неучтивости своего стража, ибо говорила с ним неизменно кротким голосом. Дюпюи, довольный, что его воля сломила гордыню королевы, словно бы помягчал. Правда, его уязвляло, что королева отправлялась в аббатство, когда ей вздумается; на всякий случай, хоть он и не отлучался от нее ни на шаг, он расставлял на всем пути через равные промежутки сторожевые посты, – правда, такая предосторожность представлялась ему излишней: ведь враг был в пятидесяти лье от них.