её закрывал, потому что сходил с ума, если кто её видел. Между тем нужно было ему напиться. Все жёнами хвалились, похвалился и пан Гойм: «Что эти ваши красотки, это кухарки и посудомойки рядом с моей…» Побился об заклад, назначили судей, а король страшно заинтересовался и разгорячился. Заметил пан министр, протрезвев, что глупцом был, но поздно. Должен был жену на двор привести. Ну и оказалось, что там ни одна ей в подмётки не годилась.

– Как ты любезен! – вставила обиженная княгиня.

– Вас там всё-таки не было, княгиня, – добавил он весело. – Гоймову уже не отпустили домой.

– И мои дорогие приятели, – вставила Цешинская, – постарались, чтобы меня домой отправили.

– Как там король с визитом к ней пришёл, таща мешок с золотом, который бы трое человек не подняли, как к ногам её упал, как договор выдал, а Гойм пошёл с несколькими тысячами дукатов утешаться по утрате улетевшей птички… это вы, наверное, слышали.

Затем он вдруг прервал себя:

– Милостивая княгиня, а что дальше? Имеете какие-нибудь приказы?

Он напрасно хотел отгадать, что она думала, и какое это на неё произвело впечатление.

Цешинская заслонилась равнодушным презрением.

– Нет ничего дальше, – ответила она, – выберу себе резиденцию и по крайней мере раз в жизни отдохну. Что может быть дальше? – добавила она, сжимая губы. – Ты видишь сам, я старая, время каяться за грехи. Еду также исповедаться дядюшке… этот, надеюсь, отпустит мне грехи… а потом, – говорила она задумчиво, начиная прохаживаться, точно забыла о Пуциате, – а потом, потом?..

Гость стоял и слушал, она обратилась к нему:

– Я забыла спросить. Ты должен о том знать. Где сейчас Собеские? Что думают?

Этот вопрос довольно плохо соображающему и неприготовленному Пуциате показался таким странным, что он долго колебался с ответом. По сути Собеские его не очень интересовали, никто на них теперь большого внимания не обращал. Литвин пожал плечами.

– Бог их святой изволит знать, – проговорил он наконец. – Королеве, которая здесь не правит, тяжело жить, возможно выберется за границу… подражая шведской, вроде бы в Рим, один сын, наверное, будет её сопровождать, а остальные…

Он махнул рукой.

– Напрасно ссорясь, они потратили много денег… а теперь уже королева не имеет должностей на продажу.

Прекрасная пани не расспрашивала его дольше, больше занятая собственными мыслями, чем им. Между тем выезжали готовые кареты и Пуциате нужно было попрощаться.

Она с королевской важностью приблизилась к нему, тем более гордая, что заметила в нём некоторую фамильярность, которую приписывала своему падению.

– Благодарю тебя, – сказала она, – за твою заботу обо мне. Между тем я не нуждаюсь в твоих доброжелательных услугах, но можешь мне позже быть полезным. Сама, однако, до сих пор не знаю, где осяду. В Цешине сомневаюсь, в Лужицах пустыня и слишком близко от Дрездена, в Польше не имею никакой охоты. Я должна подумать и рассудить… Ты без труда узнаешь, где меня искать.

Эта отправка, данная заранее и холодно, верному слуге, заставила его, очевидно, загрустить, хотел опротестовать, но княгиня, избегая этого, уже поспешила с Грондской к своей карете, выдавая приказы и не глядя уже на Пуциату.

Люди уже были уведомлены, что она ехала в Лович. В грустном молчании и размышлениях прошло это путешествие, во время которого прекрасная Уршула рта почти не открывала.

Сама себе предоставленная, без совета, без приятелей, она должна была обдумать что делать дальше. Она немного рассчитывала на примаса, но только настолько, насколько она могла быть ему нужна, а их интересы согласовались между собой. Поведение Авроры могло её кое-чему научить, но разнились их темпераменты и характеры. Шведка была довольно холодна, менее горда и не давала себя захватить фантазии, Цешинская, несравненно более хитрая, более страстная, но вместе с тем более легкомысленная и непостоянная, не могла забыть, что раньше не Цешинской была, а Любомирской, что пожертвовала своей славой, и что одной ножкой была уже на ступенях трона.

Из того, что видела и слышала, она догадалась, что победа Карла XII в Польше вызовет большие перемены. Оппозиция могла сместить с трона Августа, швед к этому стремился. На новую элекцию Конти надеяться было нельзя, потому что и он разочаровался, и в нём разочаровались… иных кандидатов было не видно… Собеские навязывались, хотя были пассивными.

Уршула видела это как на ладони… но мечтала, что теперь могут выбрать любимца матери, Александра. Хотя Якоб был в родственных отношениях с императорским домом и имел за собой княгиню из царствующего рода, ей не казалось маловероятным, что Александр на ней женится.

Была это дерзкая и странная мысль, но прекрасная Уршула имела чрезвычайно высокое представление о своей красоте, а ещё больше, может, о хитрости и разуме. Когда мысль о поимке Собеских однажды ей пришла, избавится от неё уже не могла. Воображение царило над ней, обрабатывало её, формировало, отгадывало последствия, и княгиня Цешинская, прежде чем доехала до Ловича, уже была от него возбуждена. У неё даже с трудом получалось не выдать это Грондской, так с кем-то нужно было поделиться. Рада была появиться как можно скорее в Ловиче, хоть и там трудно было открыто бросить это на стол.

В Ловиче, как всегда, духовных и светских гостей было множество. Примас не мог их прогнать, жалуясь на огромные издержки и расходы, каким подвергла его элекция Саксонца. Помирившийся внешне с королём, постоянно объявляющий о своём восхищении им, выступающий с советами, добивающийся влияния для себя и своих, которого не имел, в душе он был самым непримиримым врагом Августа.

Эти неприязнь и отвращение вызывало в нём не поведение короля, его интриги на свержение Речи Посполитой, распутная жизнь, фальш, но непосредственно только то, что не мог им руководить.

Он ненавидел Пребендовских, Денбского и всех, которые стояли ближе к пану.

Отношения обоих противников были достойны их обоих. Примас публично разглашал о своей привязанности, верности Августу, в близком кругу звал его антихристом. Король писал письма, полные лести, к Радзиёвскому почитал его, обещал ему золотые горы, делал вид, что ему доверяет и верит, а за закрытыми дверями бранил его и возмущался предателем, будучи прекрасно осведомлённым о каждом его шаге. Из них двоих в этой игре более сильным был король, потому что у него было ещё меньше причин что-либо уважать, чему у примаса, а на vox populi отнюдь не смотрел. Несколько лет царствования и приобретённый опыт научили его обхождению с поляками. Позволял им на сеймах тем свободней накричаться, что их вовсе не понимал, обещал что только хотели, а делал, что было нужно ему.