Текст, когда он не врет, всегда обнаружит в себе то зерно, что в нем прорастет вопреки пожеланиям автора. Это как с отпечатками пальцев: если уж взялся за что-то, пеняй на себя. Мы взялись за ветхую ручку столетия, вот ее и заклинило в самый неподходящий момент. Придется списать промах наш на случайность…

Но уже, не дав нам еще подвести под балансом черту, ушлой тенью крадется к нам сзади забытая мысль, что случайность, по мнению многих, — это лишь форма замысловатой закономерности. Пойди тут проверь!

А еще, как любят говаривать шахматисты, угроза всегда пострашнее ее исполнения. Возможно, так же и с Дарси…

На том и закончим главу.

— Что дал нам классицизм? Тиски вроде принципа трех единств — времени, действия, места.

— Скажите проще: кукиш…

Жак-Гасконь Дарасу. Отпевание стиля

Утром литераторы встретились, как обычно, за завтраком. Расьоль, гладко выбритый, чуть лоснился, благоухал туалетной водой и что-то все время насвистывал. Дарси, напротив, был впервые публично небрит и перед тем, как сесть за стол, уделил немало внимания шелковому платку, повязав его безупречным узлом на шее, пострадавшей в ходе вчерашних экспериментов с электрическим проводом. Под глазами у него расплылись круги, но в целом вид был сносный: не считая багровой царапины на лбу и некой меланхоличной задумчивости, англичанин производил впечатление вполне удовлетворенного ходом вещей человека. Этакий каскадер, совладавший с рискованным трюком. Суворов чувствовал себя беззаботным счастливцем, как если бы только что выкупил в ломбарде все свои ценные вещи, и с трудом, словно кучер — узду расшалившегося коня, сдерживал торжествующую улыбку (на вкус компаньонов отдававшую, правда, немного идиотизмом). Гертруда привычно играла роль статичного задника для уютной пасторальной сцены. Элит Туреры нигде видно не было.

Предпочтя минорной прохладе столовой облитые солнцем шезлонги террасы, писатели уселись в дружеский полукруг и негромко беседовали, дивясь сверкающим водам Вальдзее.

— А все же здесь славно, — сказал Расьоль, намазывая гренок маслом и примеряя к нему ассорти из сыров. Следить за этим было даже вкуснее, чем утолять аппетит самому. — Поглядите на озеро: все эти парусники… И посреди — Остров роз. Издали и впрямь смотрится симпатично. Я был вчера там после пробежки. От нашего берега ходит паромчик, управляет им одетый в баварские шорты матрос. Но сам островок — ничего примечательного: полуразрушенный храм, рядом — лужайка с искусственными цветочками (да еще по сорок марок за штуку!) и непонятно чему умиляющиеся туристы, внимающие гиду с трагическим выражением физиономий. Я обошел пятачок в семь минут, но, клянусь тетей Люси, учившей меня не лгать, приспособивши вместо розог подтяжки покойного мужа, ничего занятного так и не обнаружил.

— Это потому, что плохо понимаете по-немецки, — возразил Дарси, сделал паузу, глотнул осторожно соку (завтраком Оскар сегодня не баловался: видно, в горле еще было жарко. Да и голос звучал как-то квело и жидко, словно бархатный баритон англичанина обзавелся залысиной), потом пояснил: — Для баварцев Остров роз — кусочек истории. Там любил уединяться Максимилиан Второй. Напротив острова, в том месте, где зеленеет поле для гольфа, он собирался выстроить замок, да не сподобился. Вслед за ним островок навещал и Людвиг II, самый странный из всех баварских властителей.

— Слышал, бытует мнение, у него было не в порядке с рассудком, — поучаствовал репликой Суворов и вгрызся в бекон.

— Для монарха он чересчур увлекался искусством, чтобы сойти за вменяемого правителя, — подтвердил англичанин. Глаза его странно сияли, сделавшись одного цвета с воздухом на горизонте — в том месте, где небо сливалось, густея, в воронку ущелья, чтобы слиться затем с чистой синей водой. Если б то был не Дарси, можно было б сравнить его взгляд со взглядом ребенка, который, насытившись, сонно ласкает им дароносную материнскую грудь. Жаль, что преображения Оскара никто из коллег не заметил: Расьоль целиком был занят терзаньем салата, а Суворов как раз отдавал дань паштету из нежной гусиной печенки, обряжая поверху бутерброд в одеяльце повидла. Дарси тянул апельсиновый сок и негромко рассказывал дальше: — Здесь же, на Острове роз, Людвиг повстречался с Елизаветой, супругой австрийского императора Франца-Иосифа. Романтическая история вылилась в стихотворную переписку. А те сорок марок, что стоит сегодня купленный там поддельный цветок, практически платятся не за него, а за ту розу, которую вы получите в обмен на пластмассовый суррогат, когда сад возродится.

— Эмто тот Млюдвиг… мкоторого здесьм и пришили? — спросил Расьоль, энергично прожевывая ветчину.

— Никто не знает, что произошло в действительности. Отправился на прогулку вместе с личным врачом, а потом их обоих обнаружили мертвыми. По одной версии, Людвиг был утоплен в этом вот озере. По другой — мог утонуть и сам. Равно как и покончить с собой, хотя…

Он замолчал. Француз, прикинувшись несмышленышем, посыпал солью томат, будто бы невзначай уронив пару крупиц на свежую рану соседа:

— Согласитесь, в таком щекотливом вопросе добровольность всегда вызывает сомнения…

Суворов серьезно поддакнул и заерзал ножом по тарелке, разрезая в медальки лепешку вареного сердца. Дарси проигнорировал выпад и даже на миг улыбнулся. Потом как ни в чем не бывало сказал:

— Предположений множество. Доподлинно известно лишь, что ни одно из них не получит достаточного подтверждения: потомки Людвига узаконили завещанием запрет на эксгумацию, причем бессрочный. Увы, жизнь Сиси, то бишь Елизаветы, закончилась тоже трагически: годы спустя старушку зарезал в Швейцарии какой-то полубезумец. Вящим напоминанием о ее пребывании в Дафхерцинге стала гостиница «Кайзерин Элизабет». Говорят, в ее номере обстановка осталась нетронутой по сию пору. Но главное, конечно, — Остров роз. Пятачок земли ценою в память о чьей-то любви… Если вдуматься, не так уж и мало.

Он опять улыбнулся, по-прежнему глядя на горизонт — туда, где глаза его черпали свой, доселе нездешний, аквамариновый цвет.

— Возможно, коллега, возможно, — Расьоль выказывал сегодня необычную для себя покладистость. Зацепив вилкой перламутровый ломтик селедки, подхватил его ртом и зажмурился от удовольствия, внимая тому, как он тает мягкой, тугою слезой на отзывчивом к радостям нёбе. Потом крякнул, выпил залпом воды и, прицениваясь к шашечкам блюдец с икрой, рассеянно молвил: — Только… едва ли сейчас это кого-то всерьез может трогать… Разве что сентиментальных германцев. — Орудуя ножом, раскидал звездопадом по ноздреватой упругости хлеба блестящие зернышки, полюбовался просверком черных дробинок на солнце и вспомнил (икра есть икра!): — Или вот еще — русских. Что скажете, Георгий? Между вами и немцами немало ведь общего, несмотря на все войны и внешний контраст: немецкий железный порядок и неистребимую русскую безалаберность. — Тут он изрядно куснул. — Что-то вас… фль-фль… крепко роднит. Причем… фль-фль… не только история — все эти Екатерины и их чудаковатые отпрыски. Есть тут и нечто другое. Фль-фль-фль… Неотвратимая… фль… взаимная притягательность.