— Для метафор, Суворов, — литература. Там-то все по-другому.

— Пока. На данный момент. Кто даст гарантию, что и здесь не начнут клонировать пошлость?.. Ведь, черт побери, клонирование — это уже не курьез, это символ! Символ нашей эпохи. Возможность, пусть пока лишь теоретическая, скопировать всякое существо на планете, используя в качестве матрицы генную память не только о тех, кто живет, но даже о тех, кто давно уже умер, — разве не отвечает это идее всеобщей игры, заменяемости, архетипической тавтологии, которую выпестовал постмодерн? Кажется, самую малость еще — и «человек разумный» уподобится роли Творца (но творца, подчеркну, эфемерного: в этом шаблонном цеху валяются кучей одни лишь болванки просроченных накануне иллюзий).

— Зато какой размах! — Расьоль вдохновился. — Только представьте себе эти дебаты о том, кого стоит клонировать, а кому надобно отказать. Заняться Христом не позволит, конечно же, церковь, как, впрочем, и Магометом — мечеть. Но не пройдет и десятилетия, как они отовсюду хлынут к нам контрабандой: запретный плод сладок. Кому-то приспичит клонировать Сталина с Гитлером. И тогда будет шанс посмотреть, что было бы с миром, если б первый из них подался в попы, а второй состоялся бы как художник. Вообразите, какое гигантское шоу нас ждет! Кто-то клонирует разом обоих родителей, чтоб отыграться на них за издержки своего воспитания; кто-то — любимую девушку; кто-то — супруга, а кто-то — себя самого, а потом день за днем будет в нем вдохновенно растить двойника, по-отечески шлепая самому себе попку… По-моему, здорово: мир вместит в себя столько безумства, что не нужно же, право, кино. Может, в этом безумии и скрывается наше спасение? Воевать будет некогда: поди разберись, кто есть кто!.. Кто — клон, кто — не клон, кто — после пластической операции… Генная инженерия и силикон — вот формула наших грядущих побед. Сел под нож — становишься молод, дал на лапу побольше — красив, все дамы подряд — с потрясающей грудью, причем можно за месяц вперед заказать для подружки размер. Кстати, нашему брату тоже пристанет подсуетиться: напихать побольше резины под майку и, пожалуй, не меньше — в трусы. Равноправие милых подделок. А культура — культура уже в этом смысле идет впереди: разве не изобретена гипертекстуальная реальность романа — на любой вкус и под любой рост?

— И вас не воротит от этого свинства?

— Положим, воротит. Какой же вы видите выход?

Суворов подумал.

— Не знаю, Жан-Марк. Ничего я не вижу. Разве только надежду на то, что близкий конец обещает начало.

Тут из засады выстрелил Дарси:

— Конец? Но чего? Тавтология, по определению, содержит в себе бесконечность. Повторение — непрерывный и долгий процесс.

Суворов как будто бы этого ждал:

— Верно. Однако, сдается, мы почти что достигли предела: разрушать бесконечно едва ли возможно. Сейчас мы корчуем, как корень, фундамент — иерархию духа вкупе с сознанием.

— Ага! «Децентрация»… — Расьоль погрозил англичанину пальцем: — Приготовьтесь, друг Оскар, сейчас он заставит вас лезть в центрифугу. Будет вам месть за то, что устроили нашему «духу вкупе с сознаньем» такой бесподобный разгром.

— То, что он уже состоялся, лишь подтверждает диагноз. Вы уж, Дарси, не взыщите… Но хочется верить, нас ожидает не просто смена веков на тысячелетие, а поворот кардинальный. В том числе в культурных пристрастиях… И в характере творческих импульсов. Вместо искусственного клонирования путаной «параллельности» времени, возможно, и возродится история, а с ней заодно — и сюжет. Глядишь, к нам вернется тогда и способный поверить в него настоящий герой…

— Браво, Суворов! Оркестр, фанфары! Это у вас фамильное — так возбуждаться при виде Альп? Ваша речь достойна того, чтоб ее восхвалить и, простите, скорее забыть. А то немудрено заразиться вашим прилипчивым пафосом. Тогда моя песенка спета: в одах я не силен, как, впрочем, и в зодчестве. Мой опыт знакомства с останками зданий убеждает, однако, в обратном: в них очень удобно, без всяких заметных страданий, обитает любимая вами стервятница — вечность. Колизей разрушен навеки, коллега, и, кажется, нас с вами это устраивает. Тем не менее, спасибо. Вы очень удачно вписались в утренний дивный пейзаж. С интересом буду следить за вашим полетом и дальше, — Расьоль раскланялся и, весело насвистывая, пошел переодеться для пляжа.

Дарси обстучал свою трубку, высыпал пепел и произнес:

— Говоря откровенно, выступление ваше страдает одним недостатком: в нем нет убежденности. Есть только вера.

— Разумеется, этого мало…

— Для начала — достаточно. Но если она истощится, придется солоновато. Не легче, чем вашему земляку после Баден-Бадена… Тем более что возвращать векселя вам надо себе самому.

Суворов пожал плечами. «Может, мне показалось, — подумал он. — Черт его разберет. Оскар, конечно, фрукт еще тот! Возможно, всего лишь блефует. На то он и симулякр…».

Если не вдаваться в подозрения, последняя реплика Дарси расшифровывалась элементарно: англичанин имел в виду тот скандал, что приключился с Горчаковым спустя месяц по его возвращении в Петербург, когда он подвергся атакам заимодавцев. Прознав через прессу про баварский гонорар, они требовали погасить пустяковые, в сравнении с фигурировавшим в газетной заметке числом, векселя. Но тут Горчаков, вопреки ожиданиям, внезапно сбежал, укрывшись в имении под Владимиром. Рассказывали, что он воспользовался черным ходом и даже пустился наутек, когда был узнан кем-то из кредиторов. Столь возмутительный факт газетчики, разумеется, не могли обойти вниманием и приступили к нападкам. Вскоре выяснилось, что за день до побега Горчаков взял у издателя аванс «общей суммою в триста рублей» под новый роман, при этом забыв покрыть долг за снимаемое на Невском проспекте жилье. Поведение для дворянина, никогда не пятнавшего репутации финансовой нечистоплотностью, неслыханное. В конце концов, не выдержав гонений, Горчаков послал открытое письмо в «Петербургские ведомости», в котором сообщал, что рассчитается по всем обязательствам в ближайшие недели — как только продаст родовую усадьбу. Дескать, для того и отправился во Владимир, а вовсе не потому, что собирался от кого-то там схорониться. О том, куда делось полученное в Германии вознаграждение, писатель умалчивал. Вскоре поползли слухи, будто бы в августе, отдыхая в Баден-Бадене нервами от недавних дафхерцингских потрясений, он в пух и прах проигрался в местном казино, по сей день знаменитом оставленными там деньгами Тургенева и Достоевского. Не отличавшийся ранее страстью к азартной игре, Горчаков с непривычки, должно быть, чрезмерно увлекся ставками на удачу.

Скандал был и вправду погашен: расплатившись с долгами, прозаик воротился в Петербург, где впоследствии вел скромную жизнь потускневшего даром русского литератора. До конца своих дней Горчаков ни разу нигде не обмолвился, что его небольшое поместье по спешности было распродано вполцены. Любопытно, что его баден-баденские переживания не нашли ни малейшего отражения в опубликованных им после 1901 года произведениях — настолько тема была ему неприятна…