Люди поверить не могли этакому коварству. Главный гилэтский торговец вместе с другими кровью скреплял дружеский договор в Эрги-Эн всего луну назад. Знать, скопился у иноземцев излишек клятвопреступной крови, коль не дорожат честью данного слова.

Всю ночь поливал дождь. Под утро, едва небо прекратило лить слезы, аймачные закололи черного двухтравного быка. Пустили тушу по реке на плоту, чтобы к полудню жертва достигла третьего яруса неба, где живет кровавый бог войны и мести Илбис. Пастухи и табунщики отогнали стада в лощины за сопки. Подростки подготовили потаенные укрытия в горах для детей и женщин. Отвезли туда связки шкур для постелей, воду в бурдюках и еду на несколько дней. В сетях пещеристых теснин несложно спрятать людей и скот, а чуткое эхо быстро донесет весть о появлении чужаков. На высоком холме между двумя столбами туго натянули шумный военный табы́к[68]. Он был сделан из девяти цельных конских шкур, выдержанных в кислом молоке и высушенных до обильного звона и гуда. И вот, несмотря на туман, заглушающий звуки, с вершин низринулась частая, гулкая дробь колотушек. Горы превратили ее в громовые раскаты. Призывая на большую битву, табык честно предупреждал людей долины о гибели многих.

На сражение ушли все мужчины, все мальчишки старше тринадцати весен, без промаха бьющие в цель охотничьими копьями. Ушли мало-мальски дюжие старцы, чьи руки еще не дрожали. Ушли и женщины, что умели не вхолостую натянуть тетиву. Оставшиеся молились прародителю Дэсегею и Хозяйке Земли Алахчине. Просили Илбиса даровать победу людям Великого леса, ведь тот съел шесть жертвенных быков, неужто не хватило? Разве не вволю насладилась дымом пожарищ, не вдосталь окропила кровью тучный прах своих смертных аласов одноногая одноглазая Ёлю?..

Отправляясь на бой с горбатым сенокосным батасом в руках, Сарэл велел беременной жене ждать его дома. В убежища люди поднимутся через сокрытую в холме сквозную пещеру лишь в том случае, если караулящие на деревьях мальчишки предупредят, что враги взяли заставу и подвигаются вглубь. Вряд ли, правда, что-то можно узреть сквозь туман, покрывший окрестности, словно дым от гигантского дымокура. Но ведь когда-то же должно выйти солнце…

Кюннэйя то беспомощно обмякала на постели, то вскакивала и в смятении металась из дома во двор и обратно. В страшной тревоге вслушиваясь в звуки неумолчного табыка, обращала лицо к утопшему в тумане южному увалу. За ним в еловой чаще пряталась застава.

Вскоре женщина измаялась до полного изнеможения. Хотелось поплакать на чьем-нибудь плече, облегчить в общем страдании источенную неизвестностью душу. Наверное, Сарэл разрешил бы ей выйти к соседям, но Кюннэйя, послушная наставлению, не осмелилась покинуть двор.

Ребенок завозился под сердцем. В последнее время он стал требовательнее и сильнее. Словно предупреждал: через полтора месяца мне выходить на Круг. Готовься, матушка, мягко выгнать меня из себя и ласково встретить на Орто. Не ослабляй голодом и беспокойством… Кюннэйя спохватилась, что еще не ела. Но кусок не лез в горло. Кое-как заставила себя пожевать холодного мяса, запила разогретым бульоном и прилегла. Удивилась мимолетно: несмотря на приступы перехватывающего горло отчаяния, блаженно вытянутое на лежанке тело не утеряло способности радоваться удобству. И тотчас же истомленный разум покорился прерывистой дреме. Еще успела виновато подумать: «Ежели что, чай, обо мне не забудут», – а воздушная душа, не спрашивая дозволения отлучиться, уже ступила на темную тропу сна.

…Она шла в кромешной ночи, полной таинственных шорохов и всплесков, напрасно вытягивая руки в стремлении понять, где находится. Босые ноги ощупью отыскивали дорогу в осклизлой зыбучей почве. Дышалось трудно, вязкий воздух входил в гортань, как пузыристая болотная жижа.

Она забыла свое имя и думала о себе отстраненно, как просто об одинокой женщине, чье беззащитное тело спит в покинутой всеми юрте. Но напряженные чувства во сне казались более острыми, чем в яви. Обжигающий холод страха продрал насквозь, когда неожиданный шепот, сочась ниоткуда и отовсюду, проник в обеспамятевшую голову. Вкрадчивый голос напоминал шелест змеи, ползущей поверх гибельной топи:

– С-стой, куда с-спешиш-шь, ж-женщ-щина? Ос-становис-сь, отдохни!

Ей и самой хотелось припасть к камню, дереву или что здесь есть твердого, к чему можно прислониться, оцепенеть и ничего не слышать. Но скользящий шепот подстегивал. Было откуда-то ведомо: промедление опасно. Она понимала, что, двигаясь, пытается избежать чего-то жуткого, мерзкого. Это нечто с угрожающей силой ворочалось за спиной.

Понемногу впереди забрезжило. В неуловимый миг глаза резануло нестерпимо ярким светом. В нем ничего нельзя было разобрать, все соединилось в белом блеске, в слепящих солнечных лучах. Но тут из взвившегося сгустка ночи выдралось что-то черное, ворсистое. Коршуном нависло над лицом, будто примериваясь, как побольнее клюнуть… и клюнуло! Отточенные острия когтей вонзились в не успевшие сомкнуться глаза… О-о-о! Боль, полыхнув, сожгла вопль в гортани, намертво сомкнула зубы за выкрученным судорогой ртом! Затем, не давая опомниться, отступила так же внезапно, как появилась. Отдалилась, выдрав жало палящей муки, отдаваясь в затылке саднящим нытьем… убралась в глубину глухой тишины… истаяла. Сгинул и ослепительный бликовый луч. Вновь куском темной кожи пала на лицо непроницаемая мгла. Послышались приглушенные мужские голоса и шаги.

Она не сразу сообразила, почему не может двинуть погрузневшими веками. Словно иглой кто-то прошил, больно поднять. А мрак вдруг ожил, задвигался, стал тяжким и душным, навалился на грудь… сдавил так, что хрустнули ключицы!

Ребенок беспорядочно задвигался, устремился книзу, чувствуя опасность, нависшую над его живой обителью. Женщина набрала воздух для крика и зашлась в натуге: в рот забился туго свернутый травяной жгут. Крик потух, не родившись. Она впала в обморочное забытье.

* * *

Сколько прошло времени – две варки мяса, день, седмица или лунный осуохай? Кюннэйя не знала. Очнулась, а вокруг все тот же струящийся мрак и странное колыбельное колыхание. Тело превратилось в отвердевший, едва теплый ком. Недвижное, оно тем не менее будто бы плыло куда-то, мягко покачиваясь, увлекаемое необычным, не водяным течением… Неужто продолжился сон? Щеку пружинисто подпирали, царапая кожу, ребристые дуги, усеянные гибкими щекочущими иглами. Пахло сосной. С трудом приходя в себя, Кюннэйя не сразу сообразила, что едет, лежа на куче соснового лапника, в крытом возке на колесах. В таких чужеземцы с юга возили в Эрги-Эн товары.

Глаза быстро привыкли к темноте, и впереди замаячила спина сидящего на козлах возницы. Глубоко вдохнув лесной воздух, женщина слабо шевельнулась. Провела языком по растресканным губам. В зубах остались травинки от неизвестно когда вынутого кляпа. Однако руки за спиной и ноги в лодыжках были связаны крепко, аж кровь отхлынула и сонная стынь взяла в полон омертвелые пальцы. Снаружи доносились поскрипывание колес, мерный топот коней и чужая гортанная речь.