Слепца проводили к машине и осторожно усадили на сиденье, устроив между коленями трость.

«Надо же, чтобы так не повезло, – думал Жилон, трогаясь с места, – и это случилось как раз, когда Жаклин и Габриэль в Париже… Конечно, я мог бы попытаться позвонить им, но на это ушли бы часы. Да и, возможно, их нет дома. А главное, это все равно ничего не изменит. Я же знаю Жаклин. При известном ханжестве, которое ей свойственно, она сочтет, что все правильно. Главное только – не опоздать».

Дорога в Жуэнври была вся в буграх и рытвинах. Жилон вел с максимальной скоростью, стараясь, однако, выбирать места поровнее и время от времени бросая взгляд на восьмидесятисемилетнего жениха, чья суженая, возможно, к их приезду будет уже мертва.

Неожиданная прогулка, ночной воздух и рычание мотора, казалось, приободрили маркиза. Он вспомнил, что не так давно уже ездил с Жилоном на похороны брата, генерала, в церковь Дворца Инвалидов.

– А я думал, мне больше не представится случая выехать из Моглева, – вдруг произнес он.

Мир стариков, ограниченный вначале парком или садом, затем каким-нибудь укромным уголком в саду, потом порогом, потом комнатой, куда ведет лестница, по которой они больше не спустятся, потом брюками и курткой, висящими на спинке стула, которые они больше не наденут… Смерть неумолимо надвигается на них до тех нор, пока их жизненное пространство не ограничится точными размерами – размерами могильной ямы.

Урбен де Ла Моннери был скорее рад неожиданному путешествию, прервавшему монотонность ежедневного отступления.

Он вполне отдавал себе отчет, в чем цель его выезда. Он ехал к Одиль, чтобы некоторым образом «оформить» их отношения. Он не ответил Жилону ни «да», ни «нет» не из осторожности, а только из нерешительности и отсутствия воли. Идея этого брака in extremis[26], этой серьезной, но вполне теоретической акции, этого обязательства, касавшегося только прошлого, пробудила в нем лишь отзвук ослабевших струн воспоминаний.

А пока он позволял везти себя, не заботясь об осторожности, покоряясь обстоятельствам и чужой воле.

У него была супруга, Матильда, чьи прекрасные черные волосы и бледное лицо часто вставали перед его мысленным взором. Самая красивая женщина Франции после императрицы, как считал он. К несчастью, слишком узкие бедра. И ребенок тоже умер. В отместку провидению Урбен даже забыл, где находится в Моглеве портрет Матильды.

Почему он так и не женился на Одиль, когда она в свою очередь – вот уже больше двадцати лет назад – овдовела? Прежде всего, из страха показаться смешным – они находились уже в том возрасте, когда обычно празднуют золотую свадьбу, а кроме того – вопрос условностей, принципов и привычек. Одиль была из буржуазной семьи, так же, впрочем, как и Бондюмоны. В тот единственный раз, когда она затронула с Урбеном вопрос о замужестве, он обрезал ее крайне жестко.

– Законно или нет, – ответил он, – я никогда не поселю свою любовницу в Моглеве. И тому препятствует множество причин.

Больше за все двадцать лет Одиль никогда к этому не возвращалась…

Жилон резко затормозил, и в ту же секунду маркиз во мраке привычной тьмы как будто различил маленький желтый огонек.

«Смотри-ка, я что-то увидел!» – подумал он.

– Молокососы, едут прямо на нас с зажженными фарами! – вскричал Жилон.

Встречная машина проехала мимо, скрипя рессорами.

Маркиз положительно был доволен неожиданной прогулкой. Давно уже его чувства и разум не действовали столь активно.

Урбен де Ла Моннери сосредоточился, пытаясь вспомнить большой, длинный и низкий дом, увенчанный высокой крышей в стиле Мансара[27]. Он видел этот дом осенью в красноватой сетке ампелопсиса, а сейчас его стены были скрыты плотной завесой зеленеющих вьющихся растений.

Поднимаешься на три ступеньки, чтобы войти в дом, и спускаешься на одну, чтобы пройти в комнату слева…

– Я аббат Проше, – произнес кто-то, под чьими тяжелыми шагами заскрипел состарившийся паркет.

– А! Добрый вечер, господин кюре, – ответил слепец, протянув ему два пальца поверх набалдашника трости.

Кюре поспешил взять эти два пальца и легонько пожал их, склонившись, точно он собирался поцеловать кольцо епископа.

– Позвольте, господин маркиз, служителю церкви, – сказал он, – почтительнейше принести вам свои поздравления по случаю того, что вы собираетесь сделать. Это очень, очень хорошо… для успокоения ее души и даже для вашей, господин маркиз.

Еще под чьими-то шагами скрипнули половицы.

– Вот и господин мэр, – сказал кюре.

– А! Ну что ж, я вижу, все было подготовлено, – заметил маркиз.

Поднимаешься на ступеньку, чтобы пройти в спальню. «Нет ничего глупее этих домов в один этаж – всюду ступеньки», – подумал Урбен де Ла Моннери, возвращаясь к заключению, сделанному им уже раз двадцать.

– Добрый вечер, Одиль, – уверенно произнес он. – Что, здоровье пошаливает?

Ему никто не ответил.

– В чем дело? – заговорил он громче, уже теряя терпение. – Почему вы молчите?

Ответом снова было молчание, в котором различалось лишь едва слышное шуршание простыни под рукой.

Маркиз не мог видеть обращенных к нему глаз старой дамы, полных надежды, благодарности, восхищения и любви. Вертикальные морщинки на ее лице собрались и умножились настолько, что она стала похожа на обрез старой книги или на черствое пирожное «наполеон».

Жилон тихонько взял маркиза за рукав и увлек его в соседнюю комнату.

– Мы сейчас вернемся, – сказал Жилон, отвечая на тревожное выражение, появившееся в глазах умирающей. – Она не может говорить, – продолжал он, обращаясь к слепцу, когда они оказались по ту сторону двери. – Последними ее словами была просьба устроить ваш союз. Мы даже не знаем, слышит ли она еще.

Подошел кюре.

– Что касается свидетелей, у нас есть майор, не так ли? И потом, я думаю, могла бы подписаться служанка госпожи де Бондюмон…

– О нет! – отрезал Урбен де Ла Моннери. – Если бы меня предупредили, я взял бы моего дворецкого или моего доезжачего. Но я не желаю иметь дело с горничной, которой я не знаю.

И все почувствовали, что тут старик останется непреклонен.

– Хорошо, – нашел выход кюре, – тогда господин мэр подпишется на приходском свидетельстве, а я – на свидетельстве мэрии.

– Я не уверен, законно ли это, – отозвался мэр, почесав лоб. – А в общем-то, в сущности… почему бы и нет?