Для того чтобы провести Дайдзёсай не в Киото, а в Токио, пришлось решить немало технических проблем. Предназначаемый для вкушения императором рис доставлялся раньше из двух провинций, расположенных неподалеку от Киото. Теперь с помощью гадания определили, что «священным полям» надлежит быть поблизости от Токио. Сам ритуал проводился на территории императорского дворца, где построили три павильона. Как и было заведено, ритуал проводился глубокой ночью при свете факелов. Как и было заведено, император вкусил священный рис вместе с божествами и стал одним из них. Вместе с тем и этого ритуала тоже коснулись нововведения.

Перед павильонами были выставлены различные продукты питания, полученные от частных жертвователей. Они предназначались как божествам, так и самому императору. Формула единения между императором и его подданными приобретала реальное «продуктовое» наполнение. После окончания всех церемоний для членов иностранных миссий был устроен пир, чего, естественно, тоже никогда не случалось.

Провинциальных чиновников угощали от имени Мэйдзи в местных офисах. Однако ни на одном из этих пиров Мэйдзи сам не присутствовал. На пиру с иностранцами заместитель министра иностранных дел Соэдзима Танэтоми выразил надежду, что запас добродетельности, полученный Мэйдзи в результате успешного исполнения ритуала, непременно достигнет правителей тех стран, представители которых собрались здесь сегодня[86]. Если Мэйдзи действительно обладал такой «дистанционной» харизмой, то, разумеется, он мог и не присутствовать на вульгарном банкете.

Каноны императорского поведения заставляли императора учиться и еще раз учиться. Харуко и ее свите было также позволено присутствовать на лекциях, которые читались для Мэйдзи. Традиционная политическая доктрина рассматривает правителя как культурного героя (покровителя поэзии, каллиграфии, словесности). Каждый месяц Мэйдзи выслушивал шесть лекций по учению Конфуция и еще шесть – по историческим японским хроникам. Чуть позже в программу включили средневековое сочинение Китабатакэ Тикафуса «Дзинно сётоки» («Записи о прямом и божественном императорском наследовании»). В этой книге обосновывается, в частности, уникальность исторического опыта Японии: в Индии и Китае неоднократно случались смены правящей династии, а вот в Японии этого не случалось никогда. По крайней мере со времен Китабатакэ японцы стали гордиться не столько обширностью своей территории, сколько тем, что их правящая династия не знает перерыва, а сами они живут там же, где жили их предки. Да и занимаются тем же самым. Пространство в таком понимании ценно не столько возможностью приумножения – тем, что его можно расширить за счет завоеваний, сколько счастьем сохранения уже имеющегося, возможностью обихаживать это пространство.

В свете высказанного замечания относительно хронологического кода японской культуры замечательно то, что в числе лекторов Мэйдзи был и потомственный ученый Хирата Нобутанэ, правнук знаменитого Хирата Ацутанэ (1776–1843), который принадлежал к синтоистским «почвенникам» и с особым жаром обосновывал божественную природу Японии. Почвенники – это приверженцы «отечественного учения» («кокугаку»). Они превозносили ту Японию, которая якобы существовала до начала материкового влияния – Японию синтоистскую, добуддийскую и доконфуцианскую. В период Токугава «отечественное учение» было в японской мысли периферийным, но при Мэйдзи оно оказалось по-настоящему востребованным. Разумеется, не в полном объеме. Если его антибуддийская составляющая эксплуатировалась весьма активно, то антиконфуцианский заряд получил ограниченное применение. Как показало будущее развитие японской государственности, она не смогла обойтись без китайских социологических построений.

С июля основным наставником Мэйдзи стал Мотода Накадзанэ (1818–1891), ученый-неоконфуцианец из Кумамото. Основываясь на классических текстах, он доказывал необходимость присутствия Мэйдзи при обсуждении важнейших государственных дел. Кроме того, он настаивал на большей открытости политической элиты, доступ в которую должен быть обеспечен благодаря способностям, а не рождению. Мэйдзи действительно присутствовал на большинстве совещаний, но его мнение остается для нас загадкой. Его роль заключалась не в том, чтобы иметь мнение, а в том, чтобы освящать любое решение своим присутствием. Что до второго пункта рассуждений Мотода, то следует отметить: несмотря на все ограничения, в правление Мэйдзи для вертикальной мобильности открылись такие возможности, каких никогда не существовало в японской истории.

Мотода был интеллектуальным наставником императора в течение 30 лет – вплоть до своей смерти. Решительно отказываясь от традиционной концепции созерцательности и неучастия в делах суетного мира (уединенная жизнь в горах была идеалом мудреца), он говорил о неразрывности мысли и ее практического воплощения. Мотода был одним из тех людей из ближайшего окружения императора, кто неустанно подчеркивал необходимость учиться у Запада естественным наукам. В то же самое время он считал, что в области морали Японии учиться нечему, следует лишь твердо придерживаться заветов Конфуция и Мэн-цзы. Таким образом, Мотода помог сформулировать едва ли не главный принцип правления Мэйдзи: Запад важен для Японии преимущественно как источник для развития естественных наук и техники; душа же народа должна оставаться при этом японской. Впервые подобные идеи были высказаны ученым Сакума Сёдзан (1811–1864) в последние годы существования сёгуната. Именно он говорил о необходимости «восточной морали и западной науки» – положение, которое в правление Мэйдзи было сформулировано как «японский дух, западное знание» («вакон ёсай»).

Существенная уступка западным способам воспитания монарха заключалась в занятиях верховой ездой. Вряд ли киотосские аристократы, привыкшие к малоподвижному образу государя, могли одобрить такие неподобающие императорскому статусу нововведения. А вот в Токио Мэйдзи позволялось упражняться по крайней мере шесть раз в месяц. Некоторые придворные ворчали, что лучше бы император уделял больше времени книгам. Мэйдзи прожил дольше многих своих предшественников. Отчасти это объясняется тем, что в отличие от них он упражнял свое тело.

Эти перемены вызвали неподдельный восторг Сайго Такамори, полагавшего, что теперь страна получит «динамичного» государя, способного к решительным действиям. Особенно радовало его то обстоятельство, что Мэйдзи проводит свое время не на женской половине дворца, а в своем рабочем кабинете и на плацу.

В этом году Мэйдзи приступил к изучению немецкого языка. Выбор именно немецкого был продиктован тем, что японская элита ощущала наибольшее родство с Пруссией. Недаром впоследствии при составлении японской конституции именно Пруссия была взята за образец. Однако занятия иностранным языком вскоре пришлось оставить. Вероятно, потому, что император оказался не слишком способен к языкам. Так или иначе, в отношении иностранных языков он получил вполне традиционное образование. То есть он говорил только по-японски и умел читать по-китайски.

Нововведения стали возможны лишь потому, что в этом году состав камергеров Мэйдзи претерпел решительные изменения. Если раньше непосредственный доступ к императору имели представители лишь аристократических фамилий, то теперь основу его окружения составляли потомки самураев. В их непосредственную обязанность входило образование Мэйдзи, доклад о текущих делах и его физическая подготовка. В женскую часть двора также ввели дочерей самураев.