уж ему пенять: в дипломатии он никогда силен не был — трудяга, боец, командир — всю жизнь грудью вперед. У него и грудь-то словно для боя и орденов.

Замахнулся Михалыч, но разве справиться одному с оравой дикарей? Даже если гаечный ключ из металла, а у них наконечники пока еще каменные.

* * *

Имя Надежда Наде дал папа. Мама настаивала на имени Зоя в честь заведующей промтоварным магазином Зои Павловны Горячей. Папа единственный раз настоял на своем. Сказал: «Должна быть Надежда…»

Родители души в дочке на чаяли, и всякий по-своему хотел ей счастья. Папа для этого работал день и ночь, не видя дочку неделями, а мама думала, что чем больше игрушек и тряпок, тем ребенок счастливее. И если бы не бабушка Пелагея Федоровна, неизвестно, как бы сложилась судьба Наденьки.

Бабушка любила рассказывать внучке сказки, которые сама и сочиняла. Бывало, Наденьке не хочется слушать, а Пелагея Федоровна пристанет: «Расскажу да расскажу!»

— Ну, расскажи, — вяло согласится внучка, — только маленькую.

— Вот, значит, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве жила-была бабушка Пелагея, — начинает рассказывать бабушка, — и пошла она как-то в булочную, а хлеб там завезли черствый — топором не разрубишь! И решила тогда бабушка пожаловаться в райсовет. Пожаловалась и стала ждать: год ждет, два… три…

Многое узнала из тех сказок Надя, очень ей потом пригодились они в жизни!

Бабушка, мама, папа… поселок Крутояр на Херсонщине — как вы теперь далеко! Папа, наверное, на огороде возится с поливалкой. В майке, весь мокрый… закручивает что-то отверткой и кричит маме в сторону веранды: «Опять сальники не держат!» А мама с полотенцем на плече, вытирая тарелку, отвечает: «Тебе всегда какую-нибудь ерунду всучат! Вот у Ефимовых без ремонту, а третий год поливает!»

А может быть, мама стоит сейчас в промтоварном магазине перед прилавком, держит в вытянутых руках кофточку и мучительно соображает: «Кофточка хорошая… и расцветка… и фасон… Но с белым не наденешь, к цветному не подходит, к вишневым туфлям она бы подошла, но они сейчас не модны, а зеленые с бантиком — слишком вызывающе! Хорошая кофточка, но с чем носить? С чем?!!»

А бабушка, она, наверное, на кухне ловко и ладно шмякает на большой противень пирожки, или шанежки, или оладушки и, конечно, вздыхает: «Эх, Надюшки рядом нету! Некому сказку рассказать!»

…Надя очнулась от толчка. Толкнуло ее сиденье 16. От удивления Надя и очнулась. И сразу все вспомнила, вскрикнула и прижала ладонь к губам, как это делали ее мама, бабушка, прабабушка, прапрабабушка и прапрапрапрабабушка в минуты горя и сильных переживаний. «Весь остров — мираж! — вспомнила она. — А я?! Почему я лежу? И где все?!»

В самолете была та особенная тишина отсутствия людей. Надя взглянула в иллюминатор. Темные тучи наползли на остров, небо хмурилось, океан ворчал. Грянул гром, полоснула молния…

«Ой! Они промокнут!» — подумала она про Валентина и про других, почему-то тут же забыв, что остров — мираж. В детстве она боялась молнии, в юности ей чувствовался в молнии какой-то вызов лично ей — хотелось рвануться навстречу — и победить! Когда поступила в институт и переехала в Москву, молнию, которая появлялась в столице значительно реже, замечала с удивлением и неосознанной грустью.

Надя сидела, сжавшись в комочек, слушала, как молотит по обшивке дождь, и невдомек ей было, что вместе с ней так же остро и глубоко переживает… кресло.

Самолетное кресло, порядковый номер 16, всю свою жизнь провело на вторых ролях. Много за спинкой налетанных километров, но много и обид. Сосед, кресло 1а, всегда ходило у пассажиров в любимчиках: в него садились с удовольствием, сразу начинали смотреть в иллюминатор; если летели с детьми, показывали с ласковой щедростью вниз: «Видишь, какие домики маленькие! А вон речка блестит!.. А это облако — как вата!»

В кресло 16 пассажиры садились как бы вынужденно, при взлете и посадке норовили заглянуть через плечо соседа в иллюминатор. А когда самолет приземлялся, с кресла торопились встать. Все это наложило отпечаток на его характер — замкнутый, обидчивый. Не жаловало оно пассажиров, платило им их же монетой: равнодушием и пренебрежением. А Надюшку приветило. И не тяжесть, а удовольствие испытывало, и переживало, конечно, за нее, но сделать ничего не могло — только толкнуть в нужную минуту. Впрочем, и это подчас очень важно.

Мощные дождевые потоки хлынули на берег и потянули Тушку в океан, а люк был открыт…

Надюшка опомнилась, когда самолет уже закачался на волнах и по салону потекли тонкие ручейки. Она кинулась закрывать дверь и захлопнула ее перед большой волной, которая уже готовилась прыгнуть внутрь.

Глава двенадцатая

В мире растений

Первая крупная капля дождя упала Николаю Николаевичу на нос. Вторая угодила прямо в глаз, когда он поднял голову к небесам, третью он поймал в кулак, разжал пальцы и долго любовался на маленькую, нежную частицу влаги…

Четвертая капля упала мимо.

…Уже несколько часов (так ему казалось) он бродил среди диковинных, сочных, ярко-зеленых растений с пышными цветами. Самое поразительное, что цветы — излучали музыку! Десятки, а может быть, сотни мелодий наполняли вокруг воздух. Странным образом они переплетались, создавая какое-то общее, полнозвучное впечатление о мире, о небе. Николай Николаевич, опьяненный необъяснимым воодушевлением, тоже пытался что-то напевать. Изредка он звал: «Валя!.. Юра!.. Петр Михайлович!..» Звал радостно — была уверенность, что они тоже где-то здесь и приглашали его сюда насладиться, удивиться. Казалось, что он встретит их вот-вот за соседним кустом, и они обнимутся и будут много смеяться; а потом нарвут охапки цветов, и побегут наперегонки к самолету, и станут наперебой рассказывать Наде: где они были, что видели; а потом, конечно же, все вместе вернутся сюда и, может быть, останутся здесь, поживут на этом сказочном острове, а уж затем полетят, поплывут дальше — искать Тунгусский метеорит — и обязательно быстро найдут его.

Подул ветер, и звуки сделались тревожнее. Из больших алых бутонов зазвучало что-то волнующе-маршевое; нежный, свадебно-белый колокольчик затренькал звончее; куст, похожий на шиповник, только крупнее и мясистее, заколыхал какими-то оперными, бархатными звуками… И лишь неприметный, бледненький бутончик на длинной изнуренной ножке запел обрадованным, пробуждающимся голоском и потянулся к небу, ловя дождевую каплю, поймал, упруго вздрогнул, умылся влагой и, раскрываясь, зазвучал еще более жадно и сладострастно.

Гром грянул, молния прошила небо. Страшно и весело одновременно. Николай Николаевич застыл на месте, но что это? Когда захотел сделать шаг — не смог.

Дождь хлынул как