— Фига се… — усмехнулся Ткаченко.

— А то… вы знаете обо мне больше всех ныне живущих, господа хорошие. Соответственно, иллюзий строить не нужно было, что я за фрукт и под каким соусом меня едят.

— Тогда зачем ты пошел вместо меня в аномалию, Семен? — тихо спросил Лазарев.

— Значит, так было надо, — туманно ответил Шелихов. — Захотелось вот мне вместо тебя шкурой на благо науки рискнуть.

— Ерничаешь… — вздохнул ученый.

— Не. Это он просто в хорошем поступке признаться стесняется, — предположил Андрей.

— Много ты про меня знаешь, — огрызнулся Шелихов. — Ну, да. Накрылся бы там наш профессор, к гадалке не ходи. И да, мне очень не хотелось, чтобы он там накрылся, это правда. Да только, товарищ капитан, на мне столько всего висит, что этот поступок мне не зачтется. И на сделку с совестью я не ходил, ибо с этой госпожой не имел чести быть познакомленным. Так что если ты на это намекаешь, то забудь.

— Тогда зачем полез?

— Блин… черт с вами. За свободой я полез. За чистым воздухом. Клин там валялся подходящий.

— Да-а… — Ткаченко пожал плечами. — Может, скажешь по-русски?

— Сказал уже. Отвали, капитан, все равно не поймешь.

Шелихов осторожно улегся на кровать, крякнул от боли в многочисленных синяках и ссадинах. Кольнуло в боку, Семен ощутил, как тихо хрустнуло сломанное ребро.

— Я спать, народ… не будить до утра. Уж извиняйте, что дежурить не смогу. В Зоне битый небитых вывезти не сможет.

Семен закрыл глаза. Сон не шел к нему, не столько даже из-за боли во всех суставах и жжения ссадин, сколько от предчувствия чего-то странного, что должно вскоре случиться и перевернуть его жизнь. Это чувство щекотало сердце, и Шелихов не мог успокоиться, хотя одновременно и боялся, и очень ждал перемен в своей жизни, не столько даже внешних, сколько внутренних, глубинных. Это ощущение было незнакомо Семену, хотя тот предполагал, что это не что иное, как та самая загадочная, недоступная прежде интуиция, сталкерская «чуйка», проснувшаяся в нем после безвозвратной смерти Серого.

Шелихов ощущал в себе совсем иного человека. Прошлое, конечно, оставалось с ним, но, правда, уже не имело прежней власти, а просто уныло плелось позади, изредка напоминая о себе гнусными, серыми воспоминаниями, но Семен уходил от него все дальше, почти не оборачиваясь на страшные, но такие знакомые картины. Это не было прощением, нет, да оно, в сущности, не так уж и требовалось ему — Шелихов очень хорошо понимал, что все содеянное навсегда прикипело к душе, и в мире попросту не существует той силы, что смогла бы очистить Семена от прошлого. Конечно же, не помогла странная исповедь двум чужим людям, знакомство с которыми должно было закончиться после экспедиции. Не особенно пошла на пользу и ходка эта, за исключением, пожалуй, того вынужденного геройства в аномалии. Даже этот странный препарат, чуть ли не колдовская водичка с непостижимым образом записанной на ней целебной информацией, не вылечил Семена, хотя, конечно, помог, очень помог. Шелихов понял вдруг, что это просто время пришло, свершились какие-то непонятные ему самому законы, судьба вывезла его на проложенных кем-то заранее рельсах в брошенную, зараженную Зоной Москву, к этим людям, к аномалии и даже, может быть, к резкой боли в боку от сломанного ребра. Что от него, Семена, требовалось лишь одно — согласиться на этот рейд в Зону. Что именно тогда от его согласия и зависели те рельсы, по которым медленно, но верно отстукивали колеса времени, увозя его к завтрашнему дню.

— Что-то будет… — тихо буркнул Семен и заснул.

Ему почему-то снились холодный ветер и снежная крупа над холмистой серой равниной, по которой долго и тяжело брели два закутанных в какое-то пестрое тряпье человека.

Отлежаться так, как на то рассчитывал Семен, не получилось. Утром болело все тело, да так, что Шелихову пришлось до скрежета сжимать зубы при первых попытках подняться. Встав с кровати и при помощи Ткаченко заменив повязки, Шелихов какое-то время хромал по комнате, морщась и сдавленно матерясь сквозь зубы. Все было плохо. Обычный дневной переход становился почти невыполнимой задачей — колено правой ноги вздулось и посинело, хотя вчера еще эта травма, и, судя по всему, серьезная, не давала о себе знать на общем фоне.

— Вот же сволочь… изжевала меня та поганка, мужики. — Сталкер сел на кровать и осторожно прощупал вздутое болезненное колено. — Подпортил я сустав, пока обратно выползал, помнится, что-то как будто хрустнуло в нем…

— Идти не сможешь? — спросил Лазарев.

— Попробую. Но вот мой баул тебе, наука, все же придется взять. Не думай, он тощий, хабаром наша ходочка покамест небогата. — Семен кивнул в сторону рюкзака. — Повесил бы на товарища капитана, да он, подлец, автомат свой выбрасывать не хочет. Будет, как дубиной, от тварей отмахиваться.

— Не положено неисправное оружие бросать, сталкер. За это может быть такая штука, как военный суд. В мирное-то время статья положена не слабая, а сейчас тем более по голове не погладят. Нельзя.

— Ну, таскай, мне-то что. Главное, по ошибке за него не схватись, ежели какая тварь вылезет. Все… я первый, если что. Наука за мной. Ты, Андрюха, замыкай.

И Шелихов, хромая и скрипя зубами от простреливающей колено боли, спустился по лестнице, тяжело опираясь на перила. У входа, в посадках декоративных кустов, сталкер нашел засохшую, но еще крепкую рябинку с развилкой и срубил ножом грубый костыль. Чтобы «рогатка» не сильно врезалась в плечо, Семен обмотал деревяшку запасным свитером. Идти стало намного легче, хотя Ткаченко не преминул спросить, почему Серый не нашел заодно треуголку и попугая. Шелихов посоветовал Андрею засунуть все свои шуточки в глубокую аномалию, хотя при этом сам несколько мрачновато улыбнулся. Хотя и неприятно резануло почему-то упоминание о Сером… ну, не хотели напарники признавать того факта, что сталкера с таким именем больше нет.

С другой стороны, путь на ВВЦ оказался на удивление «чистым» — хоть «Шелест» и фиксировал относительно высокий фон аномальных энергий, самих аномалий было немного, да и те Семен замечал издалека. Мало того, уже у монумента покорителям космоса, который, кстати, внешне совершенно не пострадал, хотя и находился почти в эпицентре вспышки, деревья не были мертвыми. Единственное, листва на них выглядела совсем не осенней. Листья были не грубые и пожелтевшие, а свежие, еще даже мягкие, какими они и бывают в середине мая, но уж никак не осенью. Правда, под молодой акацией даже издалека можно было заметить несколько костей и грязную болоньевую куртку, размокшую после ночного дождя, а по титановым панелям памятника пробегали цепочки тусклых электрических вспышек, которые видно было и при свете дня.

Семен остановился отдохнуть, только когда группа миновала до боли знакомый провал аномалии и вход в метро. Шелихову уж очень не понравились вымазанные густой черной слизью стеклянные двери и брызги на асфальте, тем более что из полуоткрытых створок с пугающим шумом вылетал сильный холодный ветер, а из-под земли слышался ровный и низкий, почти на инфразвуке, гул. Как ни болела натруженная нога, Семен упорно хромал мимо рядов торговых павильонов, похожих сейчас почему-то на пересохшие грязные аквариумы с прилипшей к стеклу пленкой водорослей. Из некоторых продуктовых павильонов несло тяжелой, тошнотворной вонью — Шелихов заметил сквозь мутное стекло коробки с вздутыми вакуумными упаковками и полопавшимися консервными банками — этим летом стояла жаркая погода. Особенно сильным стал запах возле брошенного грузовика-холодильника с эмблемой мясокомбината на борту, а под закрытыми дверями на асфальте растеклось большое зловонное пятно черно-бурого цвета. Семен отдышался, пощупал колено и грузно сел на ступеньку магазинчика подальше от воняющего после дождя грузовика.