Можно ли что-либо лучшее придумать для питомника инфекций? «Главным, наводящим ужас действующим лицом, – пишет Ф. Бродель об этом периоде, – выступает чума – «многоглавая гидра», «странный хамелеон», – столь различная в своих формах, что современники, не слишком присматриваясь к ним, смешивают ее с другими заболеваниями. Самый видный персонаж пляски смерти, – она явление постоянное, одна из структур жизни людей».

Конечно, в книге об истории литературы нельзя обойтись без художественного описания обстановки того времени. Но обстановка эта была столь гнусна, что литераторы средней руки даже не брались за такую ужасную тему. Тут нужен был не меньше, чем гений. К счастью, только в фантазиях историков бывают «бесплодные» на таланты века. На самом деле они есть всегда. Нашелся автор, который описал послечумные времена с натуры.

Микеланджело Буонарроти (1475–1564):

Я заточен, бобыль и нищий, тут,

Как будто мозг, укрытый в костной корке,

Иль словно дух, запрятанный в сосуд;

И тесно мне в моей могильной норке,

Где лишь Арахна то вкушает сон,

То тянет нить кругом по переборке;

У входа кал горой нагроможден,

Как если бы обжоре-исполину

От колик здесь был нужник отведен;

Я стал легко распознавать урину

И место выхода ее, когда

Взгляд поутру сквозь щель наружу кину;

Кошачья падаль, снедь, дерьмо, бурда

В посудном ломе – все встает пределом

И мне движенья вяжет без стыда;

Душе одна есть выгода пред телом:

Что вони ей не слышно; будь не так -

Сыр стал бы хлебу угрожать разделом;

С озноба, с кашля я совсем размяк:

Когда душе не выйти нижним ходом,

То ртом ее мне не сдержать никак;

Калекой, горбуном, хромцом, уродом

Я стал, трудясь, и, видно, обрету

Лишь в смерти дом и пищу по доходам;

Я именую радостью беду,

Как к отдыху тянусь я к передрягам -

Ведь ищущим Бог щедр на маету!

Взглянуть бы на меня, когда трем Магам

Поют акафисты, – иль на мой дом,

Лежащий меж больших дворцов оврагом!

Любовь угасла на сердце моем,

А большая беда теснит меньшую:

Крыла души подрезаны ножом;

Возьму ль бокал – найду осу, другую;

В мешке из кожи – кости да кишки;

А в чашечке цветка зловонье чую;

Глаза уж на лоб лезут из башки,

Не держатся во рту зубов остатки -

Чуть скажешь слово, крошатся куски;

Лицо, как веер, собрано все в складки -

Точь-в-точь тряпье, которым ветер с гряд

Ворон в бездождье гонит без оглядки;

Влез в ухо паучишка-сетопряд,

В другом всю ночь сверчок поет по нотам;

Одышка душит, хоть и спать бы рад;

К любви, и музам, и цветочным гротам

Мои каракули – теперь, о страх!

Кульки, трещотки, крышки нечистотам!

Зачем я над своим искусством чах,

Когда таков конец мой, – словно море

Кто переплыл и утонул в соплях.

Прославленный мой дар, каким, на горе

Себе, я горд был, – вот его итог:

Я нищ, я дряхл, я в рабстве и позоре.

Скорей бы смерть, пока не изнемог!

(Перевод А. Эфроса.)

Такова, читатель, была гигиеническая ситуация в ренессансной Европе! А вот при описаниях городов арабского Халифата даже для IX–X веков историки находят иные слова.

Из книги «Всемирная история искусств» П. П. Гнедича:

«Кордова быстро изменила свой вид и достигла под управлением мавров высшей степени благосостояния… На 10 миль вокруг горели фонари на отлично вымощенных улицах (а между тем несколько столетий спустя в Лондоне не было ни одного городского фонаря, а в Париже обыватели буквально тонули в грязи). Роскошь и блеск азиатской неги были привиты арабами Европе. Их жилища с балконами из полированного мрамора, висевшими над померанцевыми садами, каскады воды, цветные стекла – все это представляло такую резкую разницу с дымными хлевами Франции и Англии, где ни труб, ни окошек не делалось… Мануфактурное производство шелковыми, льняными, бумажными пряжами и тканями совершало чудеса. Арабы впервые ввели опрятность в одежде, употребляя нижнее, моющееся платье из полотна… Арабские авантюристы, проникая на север через Пиренеи, заносили в варварскую Европу рыцарские нравы арабов, их роскошь и вкус к изящному. От них в Европе получили начало рыцарские турниры, страстная любовь к лошадям, псовая и соколиная охота. Звуки лютней и мандолины раздавались не только в Кордове, но зазвучали и во Франции, и в Италии, и в Сицилии».

Это описание – результат использования историками неверной хронологии. Такая ситуация в Испании и вообще арабском мире могла быть в XIII–XIV веках, то есть европейская гигиена отставала (если отставала) от арабской лет на сто, но никак не на шестьсот.

Фармакология – тема безграничная, и здесь нет никакой возможности уделить ей много места. Однако отметим, что в качестве лекарств использовалось огромное, именно огромное количество так называемых пряностей Востока (что, кстати, еще раз подтверждает нам близкую связь европейского и арабского миров и невозможность шестисотлетнего «отставания»). Будет большой ошибкой считать, что Европа принимала их только в качестве приправ к пище. Для лечения применяли буквально все: корицу при тифозных горячках, гвоздику и имбирь против чумы; перец жевали с изюмом «от нервов», а также для укрепления желудка и печени. В ход шли алоэ, сабур, опий, кассий, мускатный цвет и мускатный орех, шафран, сандал, кардамон, камфора, ладан, бделлий…

«Пряности играли не меньшую роль, чем благовония, в борьбе с эпидемическими заболеваниями в Древнем мире. Однако мы можем рассмотреть это их свойство, перейдя непосредственно к Средним векам, так как античные рецепты, да и большинство приемов врачевания вошли в византийскую, арабскую и европейскую ветви медицинской науки», – пишет А. М. Петров. Вот уж воистину!..

Постоянные «повторы» медицинских знаний мы видим в творчестве лучших людей того времени. Не было других лекарств, кроме природных, и не было другой медицины, кроме заклинаний, сопровождавших прием этих лекарств, и это – общее свойство времен, называйте их древними, старыми или новыми. Только травы, «зелья» и маги спасают от болезней; только от старости и смерти они не спасут.

Эразм Роттердамский (1469–1536):

…Но век, какой однажды

Выпряден странной Клото: на висящих ее веретенах,

Тот век ни зелья Кирки

Не возродят, ни жезл чудодейственный Майина сына,

Ни фессалийцев злые

Все заклинанья вернуть не сумеют, ни соки Медеи,