– Документы есть какие?

– Есть. Паспорт вот.

– Давай сюда. – Старшина подошел к решетке, взял протянутый задержанным паспорт. Раскрыл его, сличил фотографию с оригиналом. – Ну что ж, похож. – И он начал медленно, каллиграфическим почерком записывать нужные ему данные.

– Удостоверение, что был в Афганистане, есть? – скорее для успокоения совести, чем веря словам парня, спросил старшина.

– Здесь нет, с собой не ношу, – ответил он.

– Ну, вот видишь. Я прав оказался. Нет у тебя такого удостоверения, и не было. Так что, – старшина поднес паспорт на уровень глаз, – Марат Низамиевич, расскажи мне, только честно, за что ты майора по физиономии смазал.

– По вине этого майора погиб мой боевой товарищ, прекрасный парень, а я в течение года в госпиталях валялся.

– Ну-ну, давай, рассказывай дальше, – все еще не доверяя словам Марата, подзадорил парня старшина.

– Хотите верьте, хотите нет, но я расскажу вам все, как было. О том, по чьей вине я оказался в госпитале, а мой друг Игорь погиб, мне рассказали сослуживцы, которые навестили меня в госпитале. Они поведали мне, что ротный уже на марше, когда колонна была в нескольких десятках километров от места проведения операции, узнав о том, что один из его боевых расчетов в суете забыли на дальней позиции, решил ничего не предпринимать. Хотя еще не поздно было послать несколько машин за нами, но он побоялся докладывать о происшествии командиру, знал, что получит за это взбучку и от комбата, и от проверяющих, прибывших накануне из Кабула, что, вполне естественно, могло отрицательно отразиться на его карьере. Все знали, что ротный ждет не дождется момента, когда комбат в академию уедет. Он готовился сменить его, не за горами было и очередное воинское звание. В общем, когда батальон прибыл на базу, ротный написал рапорт о том, что я и Игорь дезертировали…

– Складно все у тебя получается, – все еще не доверяя парню, сказал старшина. – Но как ты все это докажешь?

– Как докажу? – неуверенно переспросил парень. – А вот так…

В глазах его вспыхнул нездоровый блеск. В следующее мгновение лицо перекосилось от нервной судороги, руки лихорадочно работали, вырывая непослушные пуговицы пиджака и рубашки с корнем. Сорвав одежду, он повернулся к милиционеру сначала спиной, потом левым боком, затем грудью. На смуглом, худощавом теле парня, словно рваные заплатки, белели несколько длинных и множество коротких рубцов.

– Ты что, парень, ты что, не надо… – Под впечатлением увиденного старшина подскочил к двери «кутузки», торопливо, дрожащими руками, открыл ее. – Иди сюда, садись, – виновато говорил он, указывая на стул, стоящий с противоположной стороны стола.

Он помог парню одеться и почти насильно усадил его. Налил из графина воды. Подождав, пока тот придет в себя, успокоится, попросил:

– А ты расскажи, хлопчик, расскажи все, как было, не держи страшный груз на сердце…

Солнце, достигнув наивысшей точки, нещадно палило, обжигая своим иссушающим жаром двух бойцов, ведущих наблюдение за долиной из довольно просторного окопчика. Тот, кто был постарше, с ефрейторскими лычками на погонах, сдвинув на затылок выгоревшую, видавшую виды панаму, что-то сосредоточенно рассматривал в бинокль. Пот грязными ручейками стекал по его загоревшему до черноты, обветренному лицу. Но он не обращал на это внимания, лишь иногда смахивал его рукавом с бровей, чтобы не заливал окуляры.

Второй боец пристально всматривался вдаль. По напряженно-восторженному блеску его черных, как угольки, глаз можно было понять, что это его первая операция, его первое знакомство с неведомой и от этого еще более интересной афганской землей. Его цепкий взгляд фиксировал и разноцветные квадратики пашен, разбросанные латаным-перелатаным ковром по окрестным горам и предгорьям, и изумрудно-зеленые островки топольков, растущих на берегах петляющей по дну долины речушке, и, словно пчелиные соты, прилепившиеся к довольно крутым склонам гор многолюдные кишлаки. Его юношеское воображение особенно поражала рациональность в деятельности селян. Ни одного пустующего клочка земли ни в долине, ни на близлежащих склонах гор. Даже дома в предгорьях лепились один к другому, чтобы было больше места для пашни. Поражали трудолюбие крестьян и их нищета. С самого раннего утра ведут они наблюдение за местностью из этого окопа, а не видели, чтобы кто-то из дехкан, копошащихся на противоположном склоне долины, хоть на минуту присел. Понятно, что пора страдная, но не изнурять же себя трудом. Солдат вспомнил, как их девятый класс тоже трудился на уборке пшеницы. Мальчики – помощниками комбайнеров, девочки – на току. Так эта работа была всем им в радость. Полдня на поле, полдня у речки. Лучше, чем в лагере. Он вдруг отчетливо вспомнил те веселые денечки, тихоню и скромницу Аллу из параллельного класса и взгрустнул. Раньше он ее почти не замечал, в классе были девочки и красивее, и общительней, чем она. С ними было весело в одной компании, но и только. Той, что смогла бы занозить его вздрагивающее по ночам в предчувствии любви сердце, он еще не нашел. Хотя она была постоянно рядом. Иногда он ловил на себе ее мимолетный взгляд, но не обращал на это внимания. Привык считать соседскую девчонку тихоней и особо к ней не приглядывался. Лишь однажды, уже в конце жатвы, в обеденный зной, он с ребятами шел купаться. Из-за песчаной косы раздался отчаянный крик. Он отчетливо услышал, что зовут его. На мелководье какой-то незнакомый парень пытался поцеловать Аллу.

С этого момента его жизнь наполнилась новым содержанием. Там было все: и разбитые в кровь губы, и большой синяк под глазом, и, самое главное, благодарный взгляд из-под опущенных ресниц. Алла стояла в облегающем тело купальнике, и тогда он увидел ее словно в первый раз. Перед ним была уже не та угловатая и писклявая девчонка, которую он по давней привычке дергал за косы по дороге в школу, а стройная, отливающая шоколадным загаром девица, прекрасная лицом и телом. Чем больше он смотрел на нее тогда, тем замкнутей она становилась. Исчезла улыбка, глаза стали смотреть настороженно. Она повернулась к нему спиной и, плавно покачивая бедрами, вошла в воду реки, а потом медленно поплыла на другой берег. Тогда он не стал ее догонять. Какое-то внутреннее чувство подсказывало ему: «Не трогай, оставь ее в покое».

Первой поцеловала она его в десятом классе. После вечеринки они шли домой вместе. Этот поцелуй, сладкий и душистый, как парное молоко, он помнит до сих пор.

– Слушай, Марат, – прервал его думы ефрейтор, – хочешь посмотреть на афганских женщин без паранджи?

Обтерев окуляры о край гимнастерки, он подал бинокль напарнику. Марат нехотя взял его в руки и направил в то место, куда показал ефрейтор. Сначала увидел какие-то расплывчатые контуры, которые медленно перемещались в пределах прямоугольника внутреннего двора. Он осторожно, чтобы не сбить бинокль, навел резкость. Отчетливо увидел женщин в окружении ребятни.

– Это женская половина, – начал назидательно пояснять ефрейтор. – Самое запретное место в любом доме. Видишь, рядом с голубым куполом мечети минарет возвышается? Так вот, с этого минарета муэдзины на молитву раньше созывали, и, чтобы те не смогли заглянуть к кому-то во двор, им выкалывали глаза. Правда, сейчас такого нет, муллы обзавелись хорошей японской аппаратурой. А что, вставил кассету, и все. Не надо на верхотуру лезть и тем более глаза выкалывать. Слушай и запоминай, пока я рядом, – благодушно добавил он.