И совсем скоро звон колокольчиков позади меня стих.

* * *

Конечно, Нетландия в те годы считалась выдумкой, но теперь она стала вполне реальной.

Дж. М. Барри

* * *

Найденные Девочки ждали в темноте, окружив трейлер. Когда они поняли, что я вернулась одна, то бросились врассыпную. Те, на ком еще оставалась блестящая пыльца, упорхнули, как птички. Остальные попрыгали в высокую траву, как кролики.

Я бросилась к Клевер и швырнула ее на газон в самом конце стоянки. Она пыталась сопротивляться, но я схватила ее за запястье и вырвала лезвие из ее руки.

Она дралась, пиналась, кусалась и плакала. Я же обхватила ее обеими руками и прижала к своей груди, чтобы она не смогла причинить себе вреда. Клевер попробовала расцарапать мне руки, но я только крепче обняла ее и принялась ждать. Прошли минуты, а может быть, и часы, и, наконец, время уничтожило волшебные свойства сверкающей пыльцы.

– Я хочу летать, – с яростью в голосе прошептала Клевер.

– Я знаю, – ответила я.

Никто из нас уже никогда не полетит.

– Твоя мама попросила найти тебя, – продолжила я. – Они скучают по тебе. Ты их помнишь?

Клевер задрожала и спрятала лицо в изгибе моей руки.

Потом посмотрела на трейлер. Я знаю, где был Питер и кем он стал. Но я не могла туда вернуться. Во всяком случае, пока. Слишком много оставалось родителей, похожих на Гвен Акерман. Слишком много семей, в которых плач не прекращается ни на минуту. Слишком много потерявшихся испуганных девочек, которых ждет трудное возвращение домой.

Новая цель пустила корни и проросла в холодном камне моего сердца. Я не смогу за них совершить их путешествие, но я могу быть их компасом. Я могу им помочь, и я им помогу.

Пока же я сидела, обняв Клевер. Две Найденные Девочки, плачущие на плече друг у друга.

Почему я верю в фей: Джим К. Хайнс

Почему я пишу истории про фей, а не про роботов? Отвечу так. Феи для меня являются отражением и наиболее полным воплощением человечности, дистиллированной до одной-единственной эмоции. Роботы же – воплощение мечты о совершенном тостере или совершенном духовом шкафе. Если исходить из этого, то писать о фее Динь-Динь оказывается предельно просто. Как и в случае с прочими женскими персонажами «Питера и Венди», Дж. Барри в отношении Динь-Динь скорее создал проблемы, чем наметил пути их решения. Динь-Динь у него эгоистична, ревнива, тщеславна, мстительна и даже готова убить того, кто ей не по нраву. Мы знаем, что к концу книги Динь-Динь умирает, а Питер Пэн забывает ее. Но мы-то знаем, что Динь-Динь уже удалось победить смерть, потому что дети верят в фей… Динь-Динь могла бы быть обычной феей, но она еще любит лудить и паять, а кроме того, ее маленький умишко устроен таким образом, что ей страшно интересно, как что работает. И она знает, как можно победить смерть. Именно отсюда тянется росток «Второго поворота налево…»: Динь-Динь с чертами феи из старых сказок, могучая и почитаемая. Которая одновременно может быть и безжалостной негодницей. Персонаж, чья природа позволяет нам исследовать нашу собственную человечность, по одной обнаженной эмоции за один раз.

Когда мне было шесть лет от роду, моим лучшим другом был Моугай Хан, старший сын Эйслинн Хан. Он был тощим, но жилистым крохой – сплошные «иголки крапивы да колючки чертополоха», как говорила старая бабушка Мош, – а глаза его сияли, как черная смородина ранней осенью.

Когда Моугай был совсем маленьким, Ханы предприняли долгое трудное путешествие через Проклятые равнины в Тир, и в этом поселении моему другу сделали композитный экзоскелет, благодаря которому он получил возможность ходить, хотя и в весьма своеобразной манере. Долгими летними днями, которые, как нам казалось, длились целую вечность, мы с Моугаем странствовали по Территории, рвали возле реки черную смородину, вылущивали сосновые орехи из упавших шишек и часами обсуждали достоинства и недостатки принадлежащих Элдеру Симеону сложных автоматов. Еще мы пытались ловить в реке рыбу – увы, напрасная затея.

Жаркое лето все длилось и длилось. Безупречно голубое, с оттенком лаванды, небо было чистым, и только над горизонтом, подобно легкому белому мазку на лазурном холсте, висело маленькое облачко. Когда большое желтое солнце поднималось в зенит, мы находили укрытие глубоко в лесу, где легкий ветерок лениво шевелил сосновые иголки и где мы могли часами сидеть меж корней, притулившись к пятнистым стволам сосен и поедая в качестве ланча то, что утром по пути насобирали. Поглощая черный хлеб с твердым сыром и зимней кимчи, мы чувствовали, что познали этот мир до конца, что живем мы в нем полной и полноценной жизнью; это чувство в человеке со временем притупляется и не возвращается никогда, но тем оно и ценно. На десерт у нас были ломтики арбуза, сорванного всего за час до этого. Теплый сок тек по нашим подбородкам и рукам, и мы сплевывали на землю маленькие зернышки, сверлящие нас снизу суровыми черными глазками.

И мы разговаривали.

Моугай безмерно восхищался машинами. Я – в меньшей степени. Наверное, это было оттого, что он и сам наполовину был машиной и, таким образом, ощущал свою тесную связь со старым миром, которой я не разделял. Моя мать была такой же. Она на целые месяцы уходила в странствия по брошенным землям, копаться в отбросах и собирать утиль. Но, думается мне, ее вел практический интерес, как всех профессиональных утильщиков. Никакой ностальгии по прошлому мать не испытывала и часто говорила о его разрушенных памятниках как о чудовищной глупости, не имевшей практической ценности. Зато отец был настроен более романтически, чем мать; он рассказывал мне чудесные истории из прошлого и, я думаю, мечтал об иных временах. Утильщики, как правило, суровые и выносливые люди, под стать тем материалам, что они собирают и используют. Моугай мечтал стать утильщиком, как моя мать, и следовать с фургонами до Затонувших городов и Проклятых равнин. Поездка в Тир сильно его изменила, и он мог часами говорить о том, что видел там и по пути туда и обратно.

Обычно после ланча мы покидали тенистые деревья и направлялись к бесформенным холмам, лежавшим от нас к северо-западу. Холмы эти взбегали к небу крутыми подъемами, склоны их выглядели нелепо, и именно у их основания построил себе дом Элдер Симеон.

Когда в тот самый день он увидел, как мы приближаемся, то вышел из дома, вытер руки о кожаный фартук, и на его загорелом морщинистом лице загорелась улыбка. Люди говорили, что вместо сердца у него заводной механизм, и они с Моугаем часто вели беседы о механических существах и различных технических устройствах, к которым я не питал никакого интереса. За хозяином вышли и его питомцы: маленькие автоматические гуси и утки, рыжий павлин, ворюга-кот, гусеница и черепаха.

– Идите сюда! – приветливо сказал Элдер. – Мэй и Моугай, малыши мои!

И он проводил нас в свой двор, где усадил за стол, предложив чаю. Элдер Симеон был очень стар. Еще юношей он стал жертвой беспокойного духа путешествий и странствовал по всей Территории. Но теперь он более всего ценил уединение и покой, а потому редко выходил из дома и никогда никого не принимал – за исключением нас.