— Бог знает что такое, — начинает изливаться Генри, садясь за стол, где перед ним ставят высокий бокал. — Рубашка на ощупь — ни дать ни взять, гостиничная простыня: материя насквозь пропиталась какими-то химикатами. А карманы — вы не поверите — застегиваются на липучки! — Поворачивается и видит, что Мириам с Сарой ушли наверх. — Я и помыслить не мог о том, чтобы обратиться с таким вопросом к невесте, — шепчет он Эдуарду. — Но что за странные свадебные церемонии, откуда она набралась таких затей?

— Это их ортодоксальный штик[167], — буркает Эд.

— Да ну! Я понятия не имел, что смокинг в одиннадцать утра по воскресеньям — это такой религиозный обряд. Раз так, я захватил бы свой смокинг. А визитку напрокат я предлагал взять, потому что «Мосс Брос»[168]не разрешает вывозить свои визитки из страны. Но смокинги? Что важно — черный цвет? Или тут какая-то связь с лапсердаком?

— Нет-нет, Генри, это не религиозный обряд. Просто так принято. Я вот о чем… погоди-ка, — Эд прерывается, извлекает из мусорного ведра вчерашний «Таймс». — А вот это ты видел?

Генри надевает очки, читает. На миг замирает, затем складывает очки. Ахает:

— Эд! Да что ж это такое?

Эд ощущает прилив родственного чувства, просто-таки братскую любовь. Генри — ученый экспат со всеми его англофильскими заморочками — отозвался на письмо, как должно, понял, по-настоящему понял, что оно значит для Эда.

— Боже милостивый, — вскрикивает Генри. — Только не говори, что это написал отец жениха.

— Боюсь, что он, — мрачно и в тоже время не без удовольствия подтверждает Эд.

— Но стиль… какой отвратный стиль!

— Что стиль, позиция у него еще отвратнее.

— Да, разумеется, и позиция. Но как она изложена: «Палестинское государство — это прямая дорога к самоубийству при одобрении Америки, которая все равно как доктор Кеворкян хочет помочь пациенту уйти из жизни, чтобы он не мучился». Нет, это уж слишком. Печатать такие письма, не отредактировав, сродни антисемитизму. Нет, правда же, Эд. Мне тут видится попытка выставить евреев в национальной прессе напоказ как дуболомов.

— Ничего не попишешь, дуболомы среди евреев встречаются.

— Не…

— Не среди твоих знакомых? Этот человек сейчас едет сюда — он станет членом нашей семьи. И что ты тут можешь сделать? — вопрошает Эд.

Генри разводит руками.

— Тут никто ничего не может сделать. Тебе придется держать себя в руках, иначе нельзя. И где только их учат английскому?

— Конечно, я буду держать себя в руках, — Эд складывает газету раз и еще раз. — Вообще-то я рассказал тебе об этом письме только, чтобы оно как-нибудь не всплыло…

— …позже, — говорит Генри.

— Вот именно. Это же праздник Мириам, а не Зеэва Шварца, не к ночи будь помянут.

Сара открывает дверь в комнату Мириам — сказать, что пора одеваться к ужину. Пол, стол забросаны свадебными подарками, под ногами пищат пенопластовые гранулы. Тут тебе и миксер, от него волочатся ленты, и хрустальная ваза, и серебряная конфетница, смахивающая на огромный помидор. На столе подарки на девичник: ночная рубашка, салатницы. А в открытой коробочке мерцает в приглушенном свете большущее кольцо — подарок Генри — с дымчато-золотым топазом чуть не трех сантиметров в диаметре, почти что топорное, наподобие бутафорского, почти что средневековое.

— Мириам, пора одеваться. Через пятнадцать минут они будут здесь, — сообщает Сара.

— Я так устала, — стонет Мириам.

На последний месяц своей клинической практики она взяла отпуск. Уже несколько недель, как по понедельникам, средам и субботам она не бодрствует по ночам, не держит кинокамеру во время микрохирургических операций, не приглядывает за ненормальными пациентами, которые швыряются экскрементами в сестер. И тем не менее недосып такой, что отоспаться не удается.

— Где все? — спрашивает Мириам.

— Твоя сестра накрывает на стол.

— Она уже здесь?

— Да, здесь. Братья поехали за бабушкой

— А.

— Так что одевайся, — говорит Сара. — И надень что-нибудь поприличнее.

— Типа чего?

— Не знаю. Типа платья.

— Они все мятые.

— Надо было подумать об этом заранее. — Терпение у Сары вот-вот лопнет. — Ну так погладь что-нибудь.

— Мам, — канючит Мириам.

— Что тебе?

— Не знаю. Я как-то растерялась.

— Видишь ли, — Сара задерживается в дверях, все мысли ее сейчас только о том, когда вынуть мясо из духовки да что делать с расползшимся фруктовым рулетом.

Она слышит, что Мириам вроде бы сопит. То ли хлюпает носом, то ли вздыхает.

— У меня такое чувство, что все друг другом помыкают, а на самом деле никому ни до кого дела нет. — Это ее вечный кошмар: беспощадный свет и унизительные указания настигают тебя и за пределами больницы. Кое-кто из студентов-медиков обнаруживает у себя симптомы всех болезней, которые изучает, а Мириам — куда ни глянь — чудятся больничная холодность и бесстрастность. В последние два года она стала более религиозной. А что еще ей оставалось в тех белых коридорах?

— Мириам, и вовсе я никем не помыкаю. А пытаюсь приготовить ужин, — говорит Сара. — Надень розовое платье. Ну то, цвета фуксии.

В ожидании Шварцев Марковицы расположились в гостиной. Роза восседает в кресле с высокой спинкой, братья Мириам сидят ради такого случая чин-чином, опустив ноги на пол, но для здешней мебели они какие-то слишком громоздкие. Сьюзен наверху с Сарой, та гладит розовое платье Мириам, а Эд и Генри расхаживают по комнате, ведут разговор об Оксфорде так, словно позируют перед кинокамерой. Когда в дверь наконец звонят, вся семья в сборе, за исключением Мириам — она еще наверху, зубрит в темноте про себя пятничную службу. Эд придерживает дверь — пропускает Зеэва Шварца.

Зеэв, низенький, брыластый, под глазами у него темные круги. Он явно взбудоражен и с ходу всучивает Эду белый ксерокс газетной вырезки.

— Эд, не знаю, читали ли вы мою статью?

— М-м, гм-м, — Эд с поистине ангельской кротостью откладывает ксерокс на журнальный столик. Зеэв явно разочарован.

Тем временем бабушка жениха Ильзе Шварц с порога, хотя их с Розой еще не успели познакомить, осведомляется:

— Зеэв, а где невеста?

Ильзе старше Розы и меньше ее ростом. Прежде чем переехать в Америку вслед за сыном, она жила в Германии и Израиле, и у нее немецкий с призвуком израильского акцент. Роза разглядывает Ильзе, ее быстрые маленькие глазки, высокие скулы и думает: а она командирша. Ильзе старше Розы всего на несколько лет. Но бабушка невесты — она, Роза. Так что Ильзе следовало бы быть полюбезней.