— Не будем больше говорить об этом.

Наверное, что-то проявилось в моем голосе или во взгляде. Не знаю, что повлияло на него, но Дженкинс тут же опомнился и извинился.

— Забудь, — сказал я. — Возвращайся к работе.

Все принялись вырывать кусты и вязать из них фашины. В Бовингтоне меня обучили этому мастерству. Именно так танки и преодолевают рвы и овраги. Мы связывали тамариск и ветви акации в плотные рулоны, затем обматывали их цепями и веревками. Работа заняла пару часов. Все это время мой ум напряженно работал. Как мне быть с Дженкинсом? Как восстановить его авторитет в глазах парней? Я нуждался в нем, а ему была нужна моя помощь.

Наконец, мы закрепили фашины и бросили на них стальные швеллеры. Люди с сомнением осматривали свою работу. Похоже, они считали езду по наведенному мосту опасным и рискованным трюком.

— Дженкинс, — сказал я, — покажи нам дорогу.

Он все понял. На моем месте так поступил бы каждый командир. Это было не наказанием, а искуплением. Он забрался на водительское место и похлопал ладонями по рулю.

— Эх, мама дорогая!

Дженкинс проскочил через разлом так ловко и легко, что напомнил мне лису, ускользавшую через дыру в ограде. «Лянча» выбралась на крепкий грунт, остановилась как вкопанная, а затем на буксире протащила второй грузовик через просевшие фашины. В порыве ликования мы столкнули наш навесной мост в пропасть, чтобы немцы не смогли воспользоваться им, если погонятся за нами. Когда машины выбрались на плато, Колли и Панч похлопали Дженкинса по спине, хваля его за храбрость. Я вызвал свистом Олифанта и Грейнджера, которые прикрывали наш отход. Парни бросили им веревки и затащили их на вершину. Затем все попадали на колени или распластались на земле в полном изнеможении. Мы слышали, как гансы внизу по-прежнему уговаривали нас сдаться. Колли встал и поднял «Виккерс».

— Кто хочет повеселиться?

Он имел в виду стрельбу по немцам. Никто не поддержал его затею. Люди слишком устали. Сейчас им хотелось просто тихо радоваться тому, что они остались живыми и не попали в плен.

4

Мы надеялись, что найдем наверху легкий путь. Но грузовики, проехав первых пятьдесят ярдов, оказались в дебрях густых зарослей акации и тамариска. Эти растения имели упругие толстые стебли. Их невозможно было вырвать из земли. При полном отсутствии топоров нам приходилось обрубать тонкие ветви лопатами, а затем сгибать кусты плечами и коленями. Машины с трудом продирались по этой рукотворной тропе, даже когда мы толкали их. Этот медленный процесс перемещения становился еще более раздражающим от того, что кусты полностью перекрывали обзор, а грузовики вновь и вновь застревали в невидимых ямах. Узкие, но глубокие канавы сотрясали корпуса ударами, которые разрушали наши уже погнутые тяги, рулевые колонки, оси, маслосборники и шасси. Если грузовик заваливался в яму боком, нам требовались минуты упорного труда и бешеных рывков, чтобы удержать его от опрокидывания. В дополнение ко всем бедам машины начали буквально рассыпаться на глазах. Барабанные тормоза на грузовике Колли раскалялись до алого цвета. Нам пришлось срезать часть коробки, чтобы колеса могли поворачиваться. Одним словом, эта машина осталась без тормозов. Затем у моей «Лянчи» забарахлил водяной насос. Днем мы могли бы заменить его за полчаса, однако при свете фонарика на это ушло бы гораздо больше времени. Я уже подумывал прицепить грузовик на буксир к Колли, но Грейнджер выручил нас. Он довольно быстро заменил насос в полной темноте, хотя весь его автослесарный опыт ограничивался рейдами ПГДД.

— Машины обладают собственным разумом, — сказал он мне, пока я помогал ему, направляя на моторный отсек лунный свет, отраженный от дна походного котла.

Грейнджер верил, что грузовики, как и живые существа, могли проявлять свои чувства и эмоции. По его теории, машины в основном относились к женскому полу.

— Вот смотри, шкип. Эти девочки отдали нам все, пока мы забирались на плато. Теперь у них не осталось сил, и они, подобно нам, разваливаются на части.

Грейнджер сказал, что когда люди бранят грузовик, бьют ногами по его бамперам и колесам, они ранят чувства машины.

— Их нужно любить. Тогда они ответят тебе тем же.

Сам Грейнджер считался в ПГДД любимчиком женщин. Даже в нашем патруле имелись парни красивее его. Но он по какой-то причине притягивал к себе представительниц слабого пола и не раз обольщал жен и дочерей местной интеллигенции. Только Грейнджер подравнивал бороду во время рейдов. Он обладал большим тщеславием. Но мне редко встречались солдаты, которые с такой охотой брались за любую работу.

— Короче, эти сучки падки на любовь.

Он ласково погладил бок «Лянчи»:

— И я буду любить тебя, моя шлюшка, до тех пор, пока ты не перетащишь нас на другую сторону фронта.

Мы цеплялись за остатки ночи не только для того, чтобы уйти от «Макков» и «Мессершмиттов», которые наши «друзья» из 288-й боевой группы, безусловно, вызвали для карательной акции. Нам хотелось оставить как можно больше миль между собой и немецкими бронемашинами и грузовиками с пехотой. А они наверняка уже объезжали плато, чтобы встретить нас на другой стороне (во всяком случае, на их месте мы поступили бы точно так же). К нашему ужасу, преодолев с большим трудом одну-две мили, мы услышали пугающий звук сухого подсоса в моторе Колли. Кончился бензин. Поднимаясь по уступам, мы сожгли запас горючего, рассчитанный на сорок миль. Я собрал людей на перекур.

— Ладно, парни. У кого что есть?

В пустыне каждая машина накапливает и хранит свой секретный запас горючего. Мы с Панчем имели полную немецкую канистру, припрятанную за запасным колесом. Колли наскреб по сусекам другую, а Олифант, покопавшись, нашел еще пару литров бензина. Этих запасов хватало еще на десять миль. Мы объединили наши резервы и двинулись дальше.

У меня развился комплекс ощущений, во многом схожий с теми чувствами, которые Грейнджер питал к грузовикам. Я без слов мог чувствовать состояние каждого члена патруля. Я улавливал моменты, когда люди находились в точке излома — индивидуально или коллективно. Неужели у меня наконец появилось командирское чутье? Я чувствовал периоды, когда время работало на нас или против нас. Я ощущал содействие или сопротивление ландшафта. Мне было примерно известно, как долго машины смогут везти нас, прежде чем встанут окончательно. Я научился оценивать пределы человеческих ресурсов и чувствовать резерв за этой гранью. Такой дар стал новым открытием для меня. Я никогда не имел его прежде. С каким-то странным удовольствием я понимал, что могу телесно чувствовать ход нашей миссии, кампании и даже всей войны. Пока наш патруль продирался через заросли кустов на плато, я, несмотря на реальную и сиюминутную опасность, улавливал движения абстрактного и общего противника. Сам Роммель и весь его Африканский корпус отступали под натиском Монтгомери. И если бы мы сейчас попали в плен или растратили свои жизни впустую, это выставило бы наш патруль Т3 в дурном свете.

С другой стороны, я обрел мир с самим собой. Прежде у меня никогда еще не было такого полного единства с товарищами. Я как бы жил на полную мощь. И блеск славы не имел отношения к нашим усилиям. Мы копошились, словно жуки, измеряя свой успех не милями, а футами. Все говорило о том, что утром нас уничтожат с воздуха самолеты, или это сделает немецкая мотопехота к середине дня. Но я не придавал значения подобным предсказаниям. Мне не хотелось юлить и произносить душераздирающие речи, которые бодрили бы дух. Я просто упорно работал вместе с другими. Мы стали одним целым, и каждый отдавал все силы для общего дела. Я действовал уже на втором или на третьем дыхании, и так же поступали мои подчиненные.