до самой смерти сохранял дружеский интерес ко мне и к моим занятиям каббалой. В его тель-авивском доме мне всегда были рады, когда я порой приезжал к ним по пятницам к ужину. Там собирались его знакомые и друзья и говорили на идише. Когда я входил, он говорил: «Вот пришёл йекке, теперь могу говорить на иврите».

Хаим Бялик. Берлин. 1910-е

Во время наших прогулок с Агноном и Бяликом я любил вслушиваться в их оживлённую беседу, и это того стоило. Они говорили только на иврите (во всяком случае, при мне). Агнон, всегда произносивший мою фамилию по-галисийски, обычно обращался к студентам: «Не забывайте записывать услышанное в тетрадь». Что до меня, я слушал во все уши, но тетради у меня не было, так что я ничего не записывал.

Костяк хомбургского общества не смог надолго пережить стабилизацию марки в 1924 году. Большинство из этих людей я двумя или тремя годами позже встречал уже как израильских иммигрантов. Тем, кто сам не пережил эту эпоху инфляции, трудно себе представить, что творилось, когда курс валюты обновлялся по два раза на день. Деньги, не потраченные к полудню, к вечеру теряли до половины своей стоимости. Многие просто не понимали, что происходит, потому что никогда с таким не встречались. Когда я получал деньги за часы в Семинарии, то напрямую их не брал, а частью переводил в английскую валюту, чтобы иметь хотя бы несколько фунтов стерлингов, когда попаду на Святую Землю, а на другую часть покупал каббалистические книги. Помню, как в мае я зашёл в антикварный книжный магазин, где продавался прекрасный экземпляр «Эц Хаим», основной книги лурианской каббалы[202], лучшее издание, вышедшее в Варшаве в 1891 году. Книготорговец сказал: «Это будет для вас дорого, 50 000 марок». Он ещё не понимал, какие это пустяки! То была шестая часть моего пособия, которое я получил ещё утром, и я сказал себе: ну так буду есть немного поменьше, зато куплю себе «Эц Хаим». Цена, которую я заплатил в тот день, составляла около доллара. Когда четыре месяца спустя я ненадолго задержался в Мюнхене по дороге в Эрец-Исраэль и заказал копии нескольких каббалистических рукописей, которые были особенно важны для моей работы, доллар стоил несколько сотен миллионов марок.

В эти последние месяцы Вальтер Беньямин также провёл некоторое время во Франкфурте и предпринял решительные шаги к получению габилитации в тамошнем университете, в чём его поддерживали некоторые преподаватели, но в итоге из этого ничего не вышло. В феврале он уже знал о моём решении к концу лета уехать в Палестину и понимал, что в дальнейшем мы сможем общаться в основном лишь по переписке, так как вопрос о его иммиграции больше не стоял в повестке дня или, по крайней мере, потерял для него всякую актуальность. С другой стороны, в эти годы (1921–1923) его еврейское сознание обострилось, и это подвигло его посетить Розенцвейга в конце 1922 года. Во время своего пребывания во Франкфурте он свёл меня кое с кем из своих новых знакомых, но ближе всего с Зигфридом Кракауэром из редакции “Frankfurter Zeitung”, весьма талантливым критиком, сыном историка, написавшего историю франкфуртских евреев. Он был первым, кто горячо спорил со мной о метафизических тенденциях в философии Беньямина, тенденциях, которые он начисто отвергал, – это перед тем, как в последующие годы все ближе и ближе с ним подружиться.

Мои ученики упрашивали меня провести с ними Тиккун лель Шавуот в ночь праздника Шавуот (во Франкфурте это стало обычаем под каббалистическим влиянием)[203] и вместе прочесть главу «Зоара», посвящённую этой теме. Я уступил, и мы просидели в одной из синагог в восточной части города в просторной комнате всю ночь до утренней молитвы и учили тиккун. Насколько помню, это был единственный случай, когда я учил «Зоар» в порядке религиозного обряда. Живя на Земле Израиля, я никогда не давал на это своего согласия. Я сказал своим друзьям: на самом деле, лучше бы вам не учить мистический язык «Зоара», а уяснить смысл знаменитого арамейского гимна “Akdamuth millin”, который поётся при чтении Торы на утренней службе праздника Шавуот, но при всей простоте его буквального значения остаётся по большей части непонятен.

Я долгие годы ходил в синагогу вечером по пятницам, но лишь во Франкфурте случилось так, что кто-то привёл меня в синагогу, чтобы составить миньян[204], и там, следуя обычаю отцов, между дневной и вечерней молитвой псалмов не произносили и «Леха доди» не пели[205], ибо всё это считалось результатом каббалистических реформ, а некоторые прихожане возражали против изменений, привнесённых под влиянием каббалы Цфата. Мне не удалось выяснить, возникла ли эта радикальная оппозиция только в XVIII веке на волне споров о каббале и саббатианстве или она имела более древние корни. В целом, положение каббалы во Франкфурте было очень стабильным с XVII до конца XVIII века, времён Вольфа Хейденхайма.

Тем летом при посредничестве Эши, об иммиграции которой я уже упоминал, я снова установил отношения с Хуго Бергманом. Количество «сертификатов», предоставляемых мандатным правительством Сионистской организации, на основании которых их обладатели получали иммиграционную визу от английского консула, в тот год было очень ограничено, и приходилось искать другие пути. Один из надёжных и простых способов состоял в том, чтобы получить конкретную и осязаемую работу по профессии в каком-либо известном правительству учреждении.

Именно так повезло моему другу (он же – мой ученик при чтении “Midrasch ha-ne elam”) Фрицу (Шломо Дову) Гойтейну, который был отпрыском известной моравско-венгерской раввинской семьи и правнуком автора “Kessef niveсhar”, классического труда о Талмуде. Я останавливался у него во время двух моих поездок во Франкфурт по пути к Агнону и Розенцвейгу и очень хорошо с ним ладил. Он получил прекрасное еврейское образование – его отец был сельским раввином в одном из районов Нижней Франконии – и, кроме того, тем летом он только что защитил докторскую диссертацию у первоклассного арабиста Йозефа Горовица. Гойтейн, всего двумя годами младше меня, был уникально разносторонен: одарённый поэт, сочинявший стихи в лирическом и драматическом роде; учёный, сотворивший своими всеобъемлющими и оригинальными трудами целый мир, в основу которого были положены документы Каирской генизы, отвергнутые учёными, но им положенные во главу угла; и кроме того, у него был врождённый талант преподавателя. Последнее сразу же понял д-р Артур Бирам, основатель и директор Хайфского реального училища, одного из самых авторитетных учебных заведений в стране,