Она кивнула. Я выругался про себя. Мингуилло снова обхитрил меня своей внезапностью. Хотя, даже знай я обо всем, было уже слишком поздно предъявлять настоящее завещание теперь, когда Марчелла была официально объявлена помешанной. Я видел книжку законов с закладками в кабинете Мингуилло — помешанные не могут владеть ничем, поскольку не могут правильно распоряжаться даже собственными мозгами.

И какая разница, что бедная девочка была в совершенно здравом уме? Мингуилло завладел клочком бумаги, на котором было написано обратное. И его клочок бумаги стоил больше того, что я так бездарно проворонил.

Но одна надежда у меня еще оставалась. Художница Сесилия Корнаро наконец-то вернулась в Венецию, живая и здоровая.

— Вы кто? — не слишком-то дружелюбно пожелала узнать она, когда я вошел в открытую дверь ее студии.

На полу вокруг большой белой ванны валялись сундуки и ящики. А она уже стояла у мольберта. Она увидела, что я смотрю на нее, и окрысилась на меня. Но я стиснул зубы и не прогадал. Взяв быка за рога, я сообщил ей, по какому делу явился. Она заскулила, как щенок, и метнула кисть в окно, что твое копье.

— Ублюдок! — выкрикнула она. — Ну, ничего, я этим займусь. Сан-Серволо! Ублюдок!

А затем хлынул поток таких словечек, которые можно услышать от цыгана, поймав его за руку, которую он уже засунул в ваш карман. Ее зеленые глаза засверкали прямо как клевер, когда крутишь его стебелек в пальцах. Эти ее глаза напутали меня так, что я словно язык проглотил. Сдается мне, если бы я открыл рот, она бы швырнула в меня чем-нибудь.

Что-то стряслось с этой Сесилией Корнаро. Говорили, что какой-то мужчина разбил ей сердце и теперь она вышла на тропу войны против всех мужчин, кто был виноват в том же. Так, по крайней мере, я слышал. Мне было очень жаль ее, но я был бы счастлив, если бы ее разбитое сердце помогло Марчелле.

Мингуилло Фазан

Нижеследующее может оказаться пагубным для желудка слабонервного читателя. Потому что, словом, да, да, да, это оказалось правдой. Пьеро действительно возил Марчеллу к художнице Сесилии Корнаро на уроки рисования, то есть возил до тех пор, пока весь этот, гм, род занятий не прекратился полностью.

Что? Как я узнал об этом? Потому что рыжеволосая ведьма собственной персоной явилась-таки в Палаццо Эспаньол и потребовала, чтобы я объяснил ей, что сделал со своей сестрой.

Место действия — мой кабинет. Она с шумом и бранью ворвалась сюда, а потом вдруг умолкла. Она стояла и смотрела на меня с тем видом, с каким кошка присматривается к куску подозрительного мяса. Лицо мое она изучала так, словно меня за ним не было. И вот тут-то я вдруг отчетливо уразумел, что все мои благородные современники заказывают свои портреты именно у этой женщины. Но мое лицо никогда не занимало моего жестокосердного отца в достаточной степени, чтобы пригласить Сесилию Корнаро или любого другого художника обессмертить его. Вместо этого он повелел написать портрет Ривы, незадолго до смерти последней, как потом выяснилось. Семилетняя дочь запечатлена на холсте для истории — а сын проигнорирован!

Похоже, Сесилия Корнаро думала о том же. Она негромко произнесла:

— Существуют только две причины, почему благородный вельможа не заказывает портрет своего единственного сына. Одна из них состоит в том, что ему наставили рога и супруга навязала ему ребенка другого мужчины. А вторая предполагает, что сын не проявил себя достойным нести фамильное имя в следующее поколение.

Она нахально и оскорбительно подмигнула мне.

— Пожалуй, я бы сделала свой выбор в пользу второго предположения. Лицо говорит само за себя. А одежда прямо-таки криком кричит.

Кожа у меня натянулась, а нога начала выбивать дробь по полу. Никто и никогда не разговаривал со мной таким тоном, во всяком случае после смерти отца. Эта женщина была другом Пьеро Зена. Мог ли Пьераччио рассказать ей обо мне что-либо нелицеприятное? И если мог, являет ли эта женщина собой образец благоразумия и осмотрительности? Разве не к ее словам внимательно прислушиваются капризные и тщеславные вельможи, приходя к ней за своими портретами и требуя — и получая — развлечение в виде художественных сплетен, призванных скрасить долгие часы в неподвижности?

Пока я сидел с открытым ртом, она бесцеремонно перешла к цели своего визита.

— А теперь будьте любезны забрать Марчеллу из этого сумасшедшего дома! Для чего вам это понадобилось, глупый вы мальчишка? Или вы и впрямь позавидовали той жалкой сумме, что нужна ей для скромного существования в нашем мире?

С языка у меня уже был готов сорваться ответ, но рот мой лишь открылся и закрылся, как у рыбы, вытащенной на сушу. Сесилия Корнаро тут же воспользовалась этим.

— Принимайтесь за дело немедленно, и Сан-Серволо вернет вам выплаченные деньги, не взяв слишком большую мзду за свои услуги.

А потом она одарила меня ослепительной улыбкой, словно сочтя вопрос решенным:

— Нет, серьезно, напишите письмо прямо сейчас, а я исправлю ваши ошибки — и мы вытащим ее оттуда, прежде чем хирурги выпотрошат ее, как рыбу, или заморозят в ледяной ванне. Вы ведь умеете писать, верно? С этими паршивыми овцами в старых семействах никогда и ни в чем нельзя быть уверенным. Хотите, я сама напишу письмо за вас? Ну же, приступайте. Сами же будете лучше спать со спокойной совестью сегодня ночью.

Этот ходячий скелет с лицом женщины учил меня жить и говорил мне, как я должен поступать! Стоя надо мной в позе нетерпеливой гувернантки. Да кто она такая, чтобы вообще разговаривать со мной? Персона, которую в обществе терпели только из-за ее семьи и иллюзорного умения владеть кистью. Скальпы десятков любовников свисали у нее с пояса. Женатые, холостые, благородные, простолюдины. Она не брезговала никем. Говорят, за одну ночь она заманивала к себе в мансарду до полудюжины представителей сильного пола. А теперь она посмела явиться сюда с разговорами о моем состоянии и о том что я должен вернуть сестру с Сан-Серволо!

Художница же недовольным тоном продолжала:

— Если Марчелла пробудет там слишком долго, то станет похожей на одну из них, по крайней мере в глазах света.

И вот тут я широко улыбнулся.

— Знаю, — парировал я. — Это просто замечательно.

Впервые за все время Сесилия Корнаро умолкла. Вы бы видели, как быстро кровь отхлынула у нее от лица. Вы бы видели, как сжались в кулачки ее тонкие пальцы — да-да, особенно это! Она прошептала:

— Марчелла, почему ты мне ничего не рассказывала о своем брате? Неужели я была…

Я распорядился вышвырнуть ее вон без особых церемоний. Слугам я заявил, что отныне вход в Палаццо Эспаньол безнравственной художнице Сесилии Корнаро строго-настрого воспрещен. Потом я призвал к себе парочку парней из Арсенала, которым пришлось потуже подтянуть пояса из-за нерегулярных заработков. Стоило это совсем немного.

Она ни разу не упрекнула меня за то, что они сделали. Она узнала кое-что о том, как именно следует обращаться к Мингуилло Фазану.