В состоянии ли я как «мать группы» уберечь их, когда в комнате неожиданно возникает пропасть?

В состоянии ли я защитить Эллу?

* * *

Защита. Иногда ночью, когда моя дочка, испугавшись темноты, видит в глубине комнаты разинутую зубастую пасть длиннохвостого чудовища, я сажусь на край ее кровати, глажу ее кудрявые волосики, и мы обе чувствуем, как медленно-медленно отступает темнота, а вместе с ней исчезает и чудовище, оставляя за собой убаюкивающую тишину.

Но что же будет, когда моя девочка подрастет, а вместе с ней вырастут и опасности, – спрашиваю я себя и тут же вспоминаю матерей, стоящих по ту сторону дверей возле родильного отделения. Они стоят там испуганные, беспомощные. Все, что им остается, – это стоять в стороне, мучаясь от любви и ожидания, когда же это, наконец, кончится.

Неожиданно перед моими глазами всплывает мама, стоящая на пороге комнаты через несколько минут после того, как я родила. Я лежала там испуганная, измученная болью и взволнованная, но долгожданная радость во мне все никак не просыпалась. Наши глаза встретились, и я прочла на ее растроганном лице: боли больше не будет, в эту ночь с тобой произошло чудо и со мной – тоже, и я здесь, рядом с тобой. Ее взгляд наполнил меня уверенностью: я не одна, мама со мной, что бы ни случилось. Может, это та единственная защита, которую мать в состоянии предоставить повзрослевшей дочери-матери, – сознание, что, кроме ее собственного дома, у нее остается еще один дом, который примет ее всегда и в любом состоянии. Пока она существует, она – ее мать.

* * *

Что я должна была сделать, когда Мики напала на Эллу? Может, заставить ее дать сдачи? А может, я была обязана это предотвратить; предвидеть, что это возникнет; провести между ними разделительную полосу; надеть на них защитные очки, надеть защитные очки на всю группу? Может, это и есть та защита, в которой нуждаются взрослые дети?

И что за голос говорит во мне сейчас: материнский инстинкт защиты «своих детенышей» или чувство вины, что я слишком сосредоточилась на Элле, выделяя ее из всей группы и отводя ей роль «бедной сироты»?

И значит ли это, что со мной происходит то же, что с Маргалит: чувство «материнской вины» вызывает во мне страх, что они меня бросят?

Матери говорили, и вдруг я увидела, будто во сне – Далья садится возле меня, берет меня за руку, и я облокачиваюсь на нее, прижимаюсь и отдыхаю. Мы опять рядом.

Я закрыла глаза и заговорила:

– Помнишь, как ты была со мной в родильной палате, Далья?

– Конечно, помню, – отвечает она, и мы оказываемся, как обычно, на ее балконе; она улыбается ее особенной – только моей – улыбкой, и мы в который раз пересказываем историю моих родов.

– Я никогда не забуду, как в ту ночь ты постучала ко мне в дверь. Какое «постучала»?! – смеется она. – Звонила как ненормальная, пока я открыла и увидела тебя скорченную, как ежик, не в состоянии сдвинуться… и я сразу поняла, в чем дело. Вызвала скорую, что-то на себя накинула и быстренько вернулась к тебе успокоить, что сейчас тебя заберут и все будет хорошо; и я еду с тобой; дети спят, Даниэля я разбудила, он все знает и будет держать за тебя кулаки. Так между схватками мы продвигались – шаг, и еще шаг и как раз, когда подошли к дверям, подъехала скорая, из нее выскочили два санитара и осторожненько взяли тебя в машину. «Она со мной», – выжала ты из себя, и я подумала, – счастье, что я здесь.

– Когда мы приехали в больницу, была уже глубокая ночь, – теперь моя очередь рассказывать, – и сестра положила меня на кровать, осмотрела и тут же сказала: «Девочка, у тебя открытие на четыре сантиметра, так что будем рожать. Сейчас придет санитар, чтобы взять тебя в родильный зал, а я пока подсоединю инфузию».

– Как? Уже? Ведь все говорили, что первые роды длятся очень долго; я была уверена, что мне придется еще гулять и гулять… я же только недавно проснулась…

Пришел санитар. «Такси подано, Ваше Высочество», – весело сообщил он, и я подумала, сколько таких, как я, напуганных, растерянных, взволнованных он видит за день. Сколько матерей он проводил в их последний-первый путь!

– И тогда сестра спросила меня, где муж, – берет на себя штурвал нашей истории Далья, – и я ей сказала, что мужа нет и что я буду около тебя, если это можно. «Конечно, можно; хорошо, что у нее есть ты. Вы встретитесь наверху», – она взяла меня за руку и показала, где лифт. В лифте было зеркало. Ты увидишь роды, – сказала я паре испуганно глядящих на меня глаз, – и ты поможешь ей всем, чем сможешь; она в тебе нуждается. Это очень страшно, но ты справишься.

– Ты улыбалась мне, – продолжаю я, – не подозревая, что там, в родильной палате, я думала только об одном: мамочка, где ты?! Как я переживу это без тебя? Если бы ты только могла положить свою прохладную ладонь мне на лоб и пообещать, что все пройдет; дышать вместе со мной часто, но размеренно, как учили нас на курсах; поить меня через соломинку, которую я потом вырву из бутылки и закушу изо всех сил, чтобы выдуть свою боль через прозрачную воздушную трубку… Откуда-то до меня донесся голос: «Здравствуй, меня зовут Яна, я твоя акушерка. Как наши дела?» А за ним выплыло улыбающееся лицо, которому я попыталась улыбнуться в ответ. «Ужасно! Мне страшно больно! – и добавила, – Помогите»… Яна опять улыбнулась и начала задавать вопросы, на которые я уже отвечала раньше: чем я болела, есть ли у меня аллергия…

И вдруг это обрушилось на меня, как водоворот, который засасывает, влечет вниз; и я стремительно падаю, барахтаясь в вихре течений, пытаясь вздохнуть, спастись; мое тело изгибается в дьявольском усилии вырваться, и я слышу звук, исходящий из меня, – я кричу.

А в следующий миг все успокаивается – буря утихла, и я лежу на кровати опустошенная, потная, дрожащая от холода. И вот уже рука гладит меня по лбу, впитывает влагу. «Я не заметила, как ты зашла», – успеваю сказать я прежде, чем стая черных ворон хватает меня, вцепившись стальными когтями в спину, и дробит ее своими коваными клювами. Я кричу.

Все уже вот-вот кончится и будет позади, ты увидишь, я обещаю! Нет, это не Далья, это моя бабушка и ее бабушка, и бабушка ее бабушки – все говорят ее голосом… в каждой клеточке моего тела сохранились частички других, всех женщин моей семьи; и все они сейчас здесь, помогают мне прорубить дорогу наружу, к свободе…

– Тужься! – сказала ты мне.

– Тужься! – говорят мне все хором.

Я тужусь, – говорю себе я, презирая боль, которая грозит отвлечь меня от поставленной задачи. Ничто не сможет меня остановить. Я тужусь.

– Вот и голова, – радуется акушерка, – хочешь потрогать?

Я протянула руку и почувствовала неровный маслянистый шар – только, чтобы я смогла однажды рассказать моей девочке, что коснулась ее, – и тут же опять вцепилась в кроватные поручни.

А затем комната заполнилась тенями. Я напрягаюсь в последний раз и чувствую, как выскальзывает из меня увлекаемое волной тельце. Акушерка кладет его мне на живот.