же мы за нахалы такие, что будем врываться к Царю в гости, когда Он нас не желает принять теперь! За мной идите!».

Авторитет Дубровина перевесил «святое желание» о. Илиодора. Собрание постановило отказаться от депутации и стало расходиться.

Тут о. Илиодор, «обливаясь слезами», стал что-то кричать, поднимая свой наперсный крест. Рагозин утверждал, что священник произносил анафему всем руководителям съезда поименно. Точно так же Дубровин уехал с впечатлением, что предан анафеме. Но как можно разобрать слова, пусть произнесенные громким голосом о. Илиодора, когда триста человек дружно отодвигают стулья и выходят, наверняка обмениваясь на ходу впечатлениями? Самые внимательные лица только видели поднятый крест и разобрали отдельные фамилии, а затем истолковали эту картину по-своему.

Сам священник, отрицая факт анафематствования, передавал свои возгласы так: «Люди Православные, остановитесь! Я вас не прошу идти к Царю; я только умоляю вас во имя Христа и ради Креста Его выслушать меня так же, как вы выслушали Восторгова и Дубровина».

Но собрание осталось безучастным к этим крикам, отвернувшись, по выражению о. Илиодора, «от креста Христова». Осталась лишь горстка участников — по разным сведениям, 23 или 28 человек. В их числе были херсонцы Фоменко и Волков, а также, вероятно, старый ярославский приятель А. И. Кругликов, вскоре покинувший ярославский отдел «Союза русского народа» среди прочего и из-за порицания этим учреждением деятельности своего былого вдохновителя.

Готовая «идти за Илиодором в огонь и воду», эта горстка вместе с самим иноком поехала в Петербург. По словам Дубровина, целью их приезда было добиваться аудиенции.

4. V представители обеих групп — большинства и меньшинства съезда — посетили ген. Богдановича, причем каждый бранил противника. По-видимому, поклонники о. Илиодора передали его визитную карточку, сохранившуюся в архивном фонде генерала. Судя по этой карточке, священник надеялся восстановить отношения с Богдановичем, оборванные великопостным скандалом. Возможно, даже добиться через генерала аудиенции. Но Дубровин и тут оказался авторитетнее.

Вместе с единомышленниками о. Илиодор посетил Царское Село. Им не удалось попасть во дворец, хотя спустя год иеромонах похвалялся, что «по собственному опыту» хорошо знает дорогу «в кабинет Государя Императора».

В Царском Селе о. Илиодор обнаружил любопытный факт. Оказалось, что ранее устроители съезда тайно телеграфировали дворцовому коменданту Дедюлину, прося совета относительно депутации. Ответ был уклончивым: «Это дело моему ведению не подлежит; обратитесь к министру внутренних дел». О. Илиодор решил, что это и был тот ответ Царского Села, который на последнем совещании Дубровин передал так: «момент неудобный!», то есть что имело место умышленное искажение телеграммы. «Ведь это же есть форменный, самый бесстыдный обман! — негодовал священник. — И обманут-то не иеромонах Илиодор, а весь Съезд, весь Русский Православный народ». Цитировал ли Дубровин какую-то другую телеграмму или эту прочел между строк — такие варианты почаевскому иноку не приходили в голову.

После съезда монархисты еще долго обсуждали вызванный о. Илиодором скандал. Общее мнение было не в пользу инока. Пуришкевич и Дубровин говорили, что о. Илиодор «вел себя безобразно».

Оскорбленный «обидами», полученными на съезде и в печати, о. Илиодор напечатал в «Вече» статью «Чем я виноват?». Единственная вина, которую автор за собой знал, — это «святое желание» организовать депутацию. Но «главари Съезда» воспротивились, не по существу дела, а из неприязни к лицу, внесшему это предложение.

«Ко мне они относились с каким-то особенным презрением. Все усилия употребляли к тому, чтобы поселить в сердцах съехавшихся Русских людей недоверие ко мне… Все это я видел, слышал, скорбел, но надеялся, что быть может мне придется победить врагов. Я обращался к единомышленникам своим и спрашивал у них: „Почему так ко мне относятся главари?“. Мне отвечали: „Зависть, зависть!“. Я начал присматриваться к главарям и, действительно, убедился, что они служение святому делу смешивали с служением своим страстям…».

Разоблачив якобы совершенный обман с телеграммой, о. Илиодор подытожил: «Итак, о. Восторгов, Грингмут, Щербатов, Дубровин, Пуришкевич, Михаил Шаховской на IV-м Всероссийском съезде русских людей в Москве продали русское православное дело!».

Заметка оканчивалась цитатой из январской статьи о. Илиодора «Видение монаха» о лицах, вступивших в ряды черной сотни по корыстным побуждениям.

Публикуя эту новую статью, В. В. Оловенников заступился за устроителей съезда: «Уверен, что указанные здесь главари не завидовали и не завидуют о. Илиодору, а только тяжелые обстоятельства не позволили им согласиться на желание о. Илиодора, хотя я уверен, что желание это они разделяли вполне, но идти наперекор Правительству они не нашли возможным и, конечно, имели весьма основательные причины».

Затем в передовой статье «Осторожность поневоле» Оловенников продолжил эту тему. Напомнив о «мытарствах», через которые пришлось пройти устроителям, он писал: «Что удивительного, что, спасая Съезд, устроить который стоило неимоверных усилий, главари его и сами были осторожны и от участников требовали такой же осторожности».

Давая волю своей горечи, Оловенников описал парадоксальное положение: предоставив революционерам свободу слова и действия, власти связывают монархистов позорными ограничениями. «Мы умышленно и во всех отношениях обезоружены, чтобы не мешать успехам революции. Ибо так решил жидовский бунд…».

Жертвой этого положения и оказался почаевский инок.

«О, как он неосторожен, этот пламенный и бурный Илиодор!

Он забыл, в своем стремлении послужить Родине, что Русские люди теперь должны быть осторожны. Говорить, писать и делать все, что угодно, это в настоящее время привилегия врагов России.

Им все можно. И нас самыми ужасными способами заставляют не мешать им…

Бедные Русские люди!

Несчастная Родина!».

Так Оловенников писал в мае. В июле же редактор, как граммофон, воспроизводил теорию о. Илиодора, утверждая, что союзники намеренно его травили, для чего «ухватились за депутацию», «провалили ее ложью», а когда он печатно выразил свое возмущение травлей, то они почувствовали, что «правда о. Илиодора „очи колет“».

Но другие монархисты были возмущены тяжелыми обвинениями, возведенными о. Илиодором на устроителей съезда. Священник получил целую груду анонимных писем, подписанных «группа 43 правых», «группа правых», «правая», «правый», «группа 30 правых». Адресат имел удовольствие узнать, что руководится честолюбием, сводит какие-то личные счеты и вообще стоит в одном ряду с Гапоном и думскими левыми батюшками о.о. Тихвинским и Колокольниковым.

Полемика велась и в печати. Пуришкевич ограничился тем, что объявил инока сумасшедшим: «Отец Илиодор болен. Слишком сильное напряжение духовное сказалось на бедняге: он стал заговариваться». Далее автор с исключительной прозорливостью писал: «кто знает, быть может, еще худшее несчастье ждет его — несчастье полной потери в душе Бога Истины, Бога Правды и Добра. Пожалейте же его, Русские люди, и помолитесь о том, чтобы просветлел вновь его несчастный, омраченный ум на пользу дорогой Родины, чтобы вновь, как прежде, встал он на путь служения народу, излечившись от злого, острого, душевного недуга. Аминь».

Оловенников не преминул заступиться за своего протеже: «Я