11

Закрыв глаза и запрокинув к небу нехитрые мужицкие лица, горнисты протрубили свой зов:

«Вставай, вставай, вставай! Печаль дорог, ночные костры, шорохи пикетов, звон сабель и треск штыков, — вставай, солдат:

они ждут тебя! »

Над барабанами повисли легкие быстрые палочки и вот упали, замолотили по тугим звонким шкурам: тра-та-та-та-тра-тра.

«Иди, солдат, не забыл ли ты чего в казарме? Иди, не ты первый, не ты последний, кому суждено умирать за Россию… Так иди же, солдат; мы тебе барабаним самый веселый сигнал — сигнал похода! »

— Седьмая рота Крымского полка… арш!

— Батальон Ставропольского полка… арш!

— Елизаветопольцы, эриванцы… арш!

Качнулись ряды штыков, звякнули у поясов манерки, белая волна солдатских рубах вдруг повернулась пропотелыми спинами, и вот уже — пошла, пошла, пошла: молодые и старые, рязанские и тамбовские, питерские и ярославские, женатые и холостые, веселые и печальные — они пошли, пошли, пошли; и вот они уже выходят за ворота Баязета, они идут, а барабаны рокочут им вслед, а трубы трубят им вслед…

— Пошли, — сказал Ватнин. — Кому-то, видать, в Тифлисе крестом пофорсить захотелось… Будут кресты, гадючьи души! ..

На рысях, обгоняя пехоту, рванулась первая сотня. Ветер распахнул казачьи черкески, мелькнули газыри, звон стремян, лошадиный храп и фырканье — все это пролетело и унеслось куда-то…

— Карабанов! — крикнул Штоквиц. — Выводите свою сотню…

Вы пойдете слева…

— Выведу, — неласково отозвался поручик. — До ночи успеется… Все там будем!

Он ни за что дал по зубам своему Лорду, нехотя поднялся в седло. Так же нехотя, встав в голову колонны, вывел сотню из крепости, выстроил вдоль рва и медленно объезжал ее, всматриваясь в казацкие лица.

— Подтяни стремя… Воды не забыли? .. Закрой саквы… Пику подвысь… Что смеешься, дурак? ..

И тут увидел, как из распахнутых ворот Баязета, на своей Длинноногой лошади, выехал полковник Хвощинский. Аглая шла рядом с ним, в белом нарядном платье с алой розой, приколотой У плеча, как будто шла к венцу, и держалась рукой за стремя.

— Со-о-отня! .. — начал команду Андрей, но в горле у него вдруг что-то перехватило, и он замолк…

Хвощинский перевесился с седла и поцеловал на глазах Карабанова свою жену долгим поцелуем. Они что-то сказали друг другу.

И полковник засмеялся.

— Хорошо, — донеслось до Андрея, — я буду ждать…

Потом Аглая забежала вперед и, взяв лошадь под уздцы, повела се за собою на поводу. Полковник, глядя куда-то далеко-далеко, молча покачивался в седле, а жена шла перед ним и вела его лошадь.

И, не выдержав, Андрей отвернулся:

— За мной, сотня, рысью… марш! ..

Я был тогда молод и, как мне кажется, многого не понимал. Мы кровью расквитались за чужие ошибки, но если бы видели, как мы умирали! Я не знаю, какие чудовищные цветы могли взрасти на той земле, что напоена нами. Но я видел своими глазами, как змеи в пустыне припадали к ранам убитых и пили их кровь, толстея от этой крови. И нам не было страшно — мы знали, за что сражаемся, и престиж русского солдата оставался за нами!

Юнкер А.Н.Евдокимов

1

И вот — горы. И вот — простор. И вот — ночь, «И вот я, поручик Андрей Карабанов. Чего хочу я от этой жизни? Чего не хватает мне? .. Все, кажется, уже было: и любовь, и пороки, и гордость, и унижение, и все-таки что-то не пережито…

Знать бы — чего я хочу? »

Карабанов повернулся в седле к одному казаку:

— Послушай, ты чего-нибудь хочешь сейчас?

— До матки бы съездить, — вздохнул тот печально. — Старая уже… Крышу бы ей подновил, девок бы станишных пощупал. А потом и опять на коня можно! ..

— Завидую я тебе, — сказал поручик. — Как все просто у вашего брата…

Никто не видел в темноте, как Андрей, припав к ласковой холке своего Лорда, от жалости к себе тихо плакал, кусая губы, и было ему в этот момент очень горько и даже как-то необыкновенно хорошо от этой горечи.

«Люди, — спрашивал он темноту, — почему вы меня забыли? ..

Люди, хорошо ли вам без меня? .. Люди, я хочу быть с вами…

Люди, покажите мне дорогу к себе… Люди, сжальтесь надо мною! ..»

Глубокой ночью, почти на ощупь, в пугливой, вздрагивающей тьме, ведя лошадей в поводу по козьим тропам, карабановские всадники обошли горы и, спустившись в долину, сомкнулись с первой сотней.

— Как странно плачут шакалы, — сказал Карабанов. — Так плачут, наверное, дети или обиженные женщины…

Костров не разводили. Близость противника не дозволяла пасти лошадей. Их даже не расседлали, держа для осторожности в поводу.

Жесткие камыши не шелестели во тьме, а скрежетали, как ножи.

Люди томились без сна, поджидая рассвета.

— Уже шестой, — сказал Ватнин мрачно, — Поскорей бы подошел пехотный эшелон. Хуже нет такой ночи!

— Огонек вот там светится, — показал в черноту ночи вахмистр. — Видать, курд у костра греется…

На заре казаки вышли на Ванскую дорогу, и вскоре с гор спустились пехотные колонны; впереди ехали на лошадях полковники Пацевич и Хвощинский. Сотни обрадовались пехоте, солдаты обрадовались казакам.

— Вы уж нас не выдавайте, — неслось из колонны. — Мы вам тоже подсобим!

Распорядок движения войска был разработан Хвощинским, и Пацевич покорно с ним согласился. На расстояние полета пули вперед был выдвинут взвод хоперцев; карабановская сотня, перемахнув через завалы камней, прикрыла колонну с левого фланга; сотня Ватнина на рысях пошла по солончакам с правой стороны пехоты; немного отстав от колонны, шла пестрая милиция Елисаветополя и Эривани.

Вставало солнце. Начиналась жара. Головы солдат были прикрыты белыми противосолнечными шлемами. Все чаще и чаще звякали, передаваемые из рук в руки, солдатские фляги. Однако, несмотря на утомительный ночной переход, люди были бодры и даже веселы.

Изредка по обочинам дороги встречались камни, отмечавшие мусульманские могилы.

В одном месте строй сломался.

— Братцы, коса! — крикнул кто-то. — От девки…

На турецкой могиле действительно лежала женская коса соломенного цвета, толстая и длинная. Зачем она здесь — никто не знал. Но, проехав немного вперед, хоперцы наткнулись на тело полураздетой русской женщины; из шеи торчал какой-то кривой железный обломок, ноги ее уже были объедены шакалами. Кто она, как попала сюда, какие муки вынесла — это было для всех тайной…

Панацевич первым надел фуражку.

— Значит, — сказал он, — турки где-то рядом. Уже мы видим их следы… Братцы, похороните по-христиански страдалицу эту…