Воин Андреевич отправился с рапортом на «Палладу». Там множество японцев. Одних угощают, другие ходят по фрегату и все рассматривают.

Один рослый горбоносый японец шел и называл пушки:

— Карронада[41]! Еще карронада!

«И не ошибется!» — подумал Воин Андреевич.

На другой день с раннего утра он со шхуны рассматривал цветущие берега, цепи лодок, перегородивших бухту, и батареи.

День прошел без толку. Японцы приезжали на фрегат, уезжали, опять являлись.

На третий день Воина Андреевича вызвали на фрегат. Туда явились чиновники от губернатора. Посьет вел переговоры с ними. Римский-Корсаков оказался нужен «для свиты».

Слушая переговоры, он сразу почувствовал, что японцы ведут дело ловко, никакого желания отвечать толком и по существу дела не имеют и что, несмотря на вежливость, готовы сопротивляться.

Посьет попросил прислать зелени и живности. Один из чиновников, вдыхая в себя воздух и кланяясь, ответил, что сначала надо решить дело о том письме, которое привезено из России для императора Японии.

— Но зачем же одно письмо, — сказал он, — везли на четырех судах?

«Срезал Посьета!» — подумал Римский-Корсаков.

День за днем приходилось ему являться на фрегат и присутствовать при переговорах.

«Сижу без дела! Японцы и на берег нас не пускают. Долго ли все это продлится? А Чихачев бесится, говорит, что промедление смерти подобно».

В кают-компании за столом офицеры острили. Поговаривали, что японцы не считаются с нашей вежливостью, что англичане, верно, действовали бы решительней, в таком случае и американцы не станут церемониться. Адмирал говорил:

— Терпение, терпение и терпение, господа! Пусть японцы увидят разницу!

Но и его раздражала уклончивость и медлительность японцев, и он, как и его помощники, советовал Гончарову описать все их церемонии и увертки.

Гончарова самого выводила из себя политика японцев. Он заранее знал, что так должно быть, но часто раздражался против них, как и против адмирала, который вел дело под стать японцам.

«У японцев нет, видно, буржуазии, все чиновничество, и все омертвляется от этого. Неинтересно в Японии пока что. Вельможи их смешны!»

Капитана потребовали к адмиралу.

Час ранний. Японцев на фрегате нет. «Зачем бы?» — подумал Римский-Корсаков, поднявшись на палубу.

Его провели к адмиралу.

— Запаситесь пресной водой и утром поднять пары, выйти из бухты, чтобы японцы видели работу машины. Отправитесь к устью Амура с письмами Невельскому и Муравьеву! — приказал Путятин. Он улыбнулся и добавил, что надо произвести промеры фарватера, ведущего в амурский лиман из Японского моря. — Отпускаю вас на пять недель.

— Но, ваше превосходительство…

— Только на пять. Спешите. Помните, на устье Амура может быть почта с известиями о войне!

Путятин видел, что японцы будут тянуть переговоры и придираться ко всякому пустяку. Он решил, что надо срочно все объяснить Невельскому. По возвращении с Амура шхуна пойдет в Шанхай, возьмет там почту для эскадры и передаст письма адмирала, которые сухим путем пойдут через Китай, Монголию и Сибирь в Россию.

Адмирал дал наставления Римскому-Корсакову, как держать себя с Невельским, объяснить все и настаивать на своем.

— Сахалин наш! Когда трактат будет заключен, я сам исследую и займу Сахалин, — сказал он. — С богом! Собирайтесь! Явитесь вечером проститься и за письмами.

«Передать я все передам, — подумал Воин Андреевич, — и письма, и на словах, но уж уговаривать Невельского — увольте! Да Геннадий Иванович и сам не такой дурак, чтобы поддаваться!»

— На Сахалине, даст бог, угля наломаем и запасемся, — говорил Воин Андреевич, осматривая в этот день с инженером Зарубиным запасы топлива.

Пока что шли на американском угле[42]. Адмирал выказал большую ловкость в Шанхае, раздобыл через консула Штатов для шхуны «Восток» восемьдесят тонн угля из тех запасов, которые с большими затруднениями доставил туда для своей эскадры адмирал Перри и запретил наистрожайше тратить. И на этом угле пошли мы в Японию «уравновешивать» влияние американцев.

— Перри узнает, волосы себе вырвет, — говорил Римский-Корсаков. — Потеха! Единственно, что сделали в Японии, — выморили клопов из всех кают и помещений.

— Зачем нас держали?

— Как же! Нельзя отпустить единственное паровое судно! Пусть японцы увидят! А то у американцев пароходы, и мы не хуже!

К ночи шхуна была под парами. Дым с искрами валил из трубы в темноте южной ночи. Масса огоньков цепями окружала эскадру. Это поперек бухты и по ее берегам протянулись ряды дежурных японских шлюпок, выставленных нагасакским начальством. А на носах у лодок круглые бумажные фонари. Впрочем, бог знает, все ли круглые. Наверное, есть разные…

Римский-Корсаков все эти дни ждал, когда же адмирал пошлет его к устью Амура.

И вот сейчас, когда он получил желанное приказание, почувствовал страх и робость, как ему представлялось, от сознания всей важности и огромности тех задач, что были перед ним. Да, это счастье, конечно! Но и ответственность-то какова!

Ясный, теплый день 29 августа.

Воин Андреевич с большим интересом рассматривает в трубу сахалинские горы и долины.

— Первое впечатление от этого острова очень приветливое и заманчивое, — говорил он, обращаясь к своим офицерам, лейтенанту Чихачеву, и мичману Анжу, и инженеру Зарубину.