Ужин прошёл просто великолепно: все наворачивали Егорову стряпню за обе щёки, запивая светлым немецким пивом и крепкой грушевой австрийской водкой, неожиданно полюбившейся Петру, и нахваливали, нахваливали, нахваливали…

— Ох, уважил, телохранитель, уважил! — отдуваясь, объявил Пётр. — Ничего вкуснее мне не доводилось пробовать! Особенно хороша варёная картошка с селёдкой — под водочку грушёвую…

— Очень вкусно! Это не репа пареная, которую я вкушал всё детство своё! — поддержал царя Алёшка и тут же направил разговор в деловое крестьянское русло: — Александр Данилович, а как выращивают это чудо чудное?

— Да проще не бывает! По весне землю удобряешь навозом, перекапываешь, разбиваешь гряду на ряды — с шаговым расстоянием между ними, делаешь борозды, в борозды кладёшь мелкий картофель — с полушаговым промежутком между клубнями, землёй забрасываешь, три месяца ждёшь урожая… Всё очень просто!

— А навоз какой лучше? — не унимался поручик Бровкин, в котором неожиданно проснулся землепашец. — Сколько, кстати, вырастает этого картофеля — с одного клубня материнского?

— Знающие люди рекомендуют (вспомнил Егор покойную бабушку, которая частенько любила рассказывать о своей молодости, прошедшей в одной из новгородских деревень) применять коровий навоз — с очень небольшими добавками конского и куриного. А самый обычный урожай — десять крупных клубней с одного мелкого, изначального…

Пётр недовольно хлопнул в ладоши:

— Ладно, Алексашка, потом письменно изложишь все эти мелочи. В виде подробных инструкций, — вопросительно посмотрел на Лефорта: — Герр Франц, а сможет твой шкипер английский доставить будущей весной в порт Либавы судно этого овоща? Не знаешь? А ты спроси его, скажи, что я заплачу золотом. Куплю всю партию судовую, а потом своим Указом обяжу дворян, бояр и все монастыри — выкупить весь этот картофель на семена, посадить, а по осени доложить о результатах полученных…

— Я, я, я! — вскинул Егор вверх руку. — Я первый в очереди! Беру для нужд своей Александровки — десять… нет — все пятнадцать пудов!

«Однако, братец, ты опять Историю торопишь! — недовольно и язвительно усмехнулся внутренний голос. — Благодаря твоим сегодняшним стараниям картошка в Россию попадёт на несколько лет раньше отведённого на то срока».[13]

В столовую ворвался взлохмаченный Матвей Солев:

— Александр Данилович, беда приключилась!

— Что такое? — обеспокоенно спросил Егор.

— Да этот… камер-юнкер, фон Принц! Торопился очень. Наверное, хотел Прокофию Савельевичу сообщить побыстрее, что уже доставили на стрельбище порох и ядра… На узком мосту его лошадь чего-то вдруг испугалась и шарахнулась, ну и — вместе с всадником улетела в глубокий овраг… Достали уже этого бедного фон Принца, не жилец он — позвоночник сломан. Стонет страшно, всё зовёт какого-то Питера…

— Ладно, Матвей, спасибо за службу! Иди — отдыхай! — негромко велел Егор и обеспокоенно посмотрел на царя.

Пётр подёргал правой щекой и громко высморкался — прямо в скатерть, медленно поднялся на ноги, прихватив со стола початую бутыль с грушевой водкой, направился в свою спальню, пробормотав напоследок:

— Надо же — лошадь испугалась…

Франц Лефорт состроил скорбную мину, печально покачал головой и тихонько предположил — с лёгким злорадством:

— Наверное, пошёл помянуть. Свою симпатию погибшую, — подумал и добавил: — Безвременно и случайно погибшую. Что тут поделаешь — испугалась глупая лошадь, понесла…

Когда Лефорт через минут пятнадцать тоже удалился в свою комнату, Бровкин понимающе подмигнул Егору:

— А как же ей, бедной, было не испугаться? Когда в одно место — очень нежное и интересное, игла вонзается острая? Солев у нас очень большой дока — ловко управляться с трубкой духовой…

На следующее утро посланец от курфюрста передал солидный пергаментный свиток, запечатанный сургучной печатью. Егор печать сломал, развернул свиток, мельком пробежал глазами и передал Лефорту:

— Герр Франц, там иноземными буквами написано что-то. Ты уж перетолмачь, будь другом…

— Что ж, можно и перевести. Слушайте: «Патент на звание бомбардира. Сим удостоверяю, что господин Прокофий Возницын признаётся и почитается за совершенного метателя бомб, и в теории, и на практике. Сей Прокофий Возницын является осторожным и искусным огненным художником. И я, подтверждая его действительные заслуги, выражаю ему свою личную, преданную благосклонность. Подпись: Курфюрст бранденбургский — Фридрих…»

Егор торопливо спрятал лицо в своих ладонях, с громадным трудом сдерживая приступ гомерического смеха. Пётр вскочил из-за стола, бешено вращая круглыми глазами, метнул тяжёлый буковый табурет в хозяйский резной буфет, после чего выбежал из дома на улицу…

Насилу Егор отыскал его — только часа через два с половиной. Царь сидел на песчаном морском берегу и самозабвенно пускал «блинчики» по тихой водной глади…

На следующий день Великое Посольство тихо и без всякой помпы отбыло из гостеприимного Кёнигсберга.

За полчаса до отъезда Пётр в своём уже привычном камуфляже, голосом, не терпящим даже малейших намёков на возражения, отдал краткие и ёмкие указания:

— Господин кавалер генерал Франц Лефорт! Вот, подписываю Указ: теперь ты — единственный Великий посол. Не спорь со мной, так надо! Езжай во главе Великого Посольства по пути, что мы ранее наметили, проводи переговоры, подписывай договора, секретные соглашения… Я тебе доверяю полностью, без всяких сомнений. Только прошу: никуда не торопитесь, езжайте медленно, договаривайтесь долго… Мы с полковниками Меньшиковым и Брюсом вперёд вас поедем, в качестве квартирмейстеров и предварительных переговорщиков. Вот, подписываю Указ и про это… Далее, с собой я, то есть дьяк Прокофий Возницын, беру три кареты. Одну — для меня и названных полковников. Другую — для четырёх людей моего охранителя. Третью — для денщиков и вещей дорожных. Ещё вот, щедро рассчитайся с хозяином дома нашего — за сломанный буфет и побитую посуду… Ну, у меня всё, можно трогаться. Да, самое последнее, оберегай усиленно этого… волонтёра Петра Михайлова…

Караван, состоящий из трёх неприметных карет, регулярно меняя на конных станциях лошадей на свежих, проследовал, делая короткие и редкие остановки — для приёма пищи и оправления нужд естественных, до знаменитых заводов, расположенных под немецким городком Ильзенбургом.

Вовсе не останавливаясь — по приказу царя проехали через Берлин, Бранденбург, Гальберштадт. Егор терялся в догадках. Обычно Пётр был очень любопытен — как птица сорока: всё внимательно разглядывал, выпытывал, во всё совал свой нос, а тут — даже на окошке каретном задёрнул плотную занавеску. Сидел в полудрёме, небрежно скрестив руки на груди, всё размышлял о чём-то…

Не утерпев, Егор таки напрямую поинтересовался у царя — причинами такой неожиданной хандры и полным отсутствием любопытства.