Прием, оказанный мне германской прессой, оказался, чтобы не сказать сильнее, прохладным. Левые газеты сочли результаты конференции позорными. Брюнинг, по их утверждению, ни в коем случае не согласился бы на окончательную выплату репараций. «Все наши требования были отправлены в мусорную корзину», – писали они. Гугенберг уже объявил на собрании партии немецких националистов в Бремене, что достигнутые результаты не имеют ничего общего с его требованием о прекращении выплаты репарационной дани. Выступления в печати, принадлежащей партии центра, разочаровывали еще больше. Газета либеральной ориентации, издаваемая Моссе и Ульштайном, по крайней мере преподнесла мне комплимент, признав, что я довел политику Брюнинга до рационального завершения, но газета «Германия», от всякого влияния на которую я отказался, заняв пост канцлера, полагала, что наши достижения на конференции в точности равняются нулю, и предположила, что Брюнинг добился бы существенно лучших результатов. Пророчества по поводу судьбы моего правительства едва ли могли быть худшими.

Макдональд, отчитываясь в палате общин, был встречен овацией. Он выразил свое особое удовлетворение тем, что совместная работа в ходе Лозаннской конференции еще теснее сблизила Францию и Великобританию. При этом он не уточнил, что сближение было достигнуто за счет Германии и истинных интересов европейского урегулирования. Эррио, в свою очередь, тоже был прекрасно принят французской палатой депутатов. Позиции его укрепились. И только наша делегация при моем возвращении в Германию была встречена на железнодорожном вокзале градом тухлых яиц и гнилых яблок.

Самый тяжелый удар я получил 13 июля. Британский министр иностранных дел сэр Джон Саймон объявил в парламенте о том, что на заключительном этапе Лозаннской конференции контакты между делегациями Франции и Великобритании привели к полному согласию и начали новый этап в деле европейского взаимопонимания. В результате оба правительства приняли на себя обязательство проводить между собой консультации по всем вопросам, могущим возникать на основе достигнутого в Лозанне взаимопонимания, и выразили надежду, что и другие правительства присоединятся к ним в свободном и откровенном обмене мнениями по всем вопросам, представляющим взаимный интерес. Кроме того, продолжал он, британское правительство намерено искать решение проблемы разоружения и работать в Женеве вместе с другими делегациями над достижением приемлемого компромисса. Далее сэр Джон объявил, что приглашения присоединиться к этой декларации отправлены германскому, итальянскому и бельгийскому правительствам. Самой поразительной и неприятной стороной этого маневра было то, что Эррио отверг мое предложение о заключении консультативного пакта, заявив, что «это предложение находится в противоречии со статьей 19 устава Лиги Наций, которая сохраняет за каждым государством право на защиту собственных интересов»[84]. Возможно, месье Эррио сможет ответить мне сегодня, как могло получиться, что британский проект оказался в большем соответствии с 19-й статьей устава Лиги Наций, чем мое предложение?

Следует добавить, что 8 июля Макдональд предупредил Эррио о неуместности в течение некоторого времени уведомлять германское правительство о новом франко-британском договоре, поскольку «немцы и так получили в Лозанне много ударов… они [Макдональд и Эррио] не должны оповещать о договоре, чтобы не создавать представления о том, что правительства Франции и Великобритании заключили в Лозанне новый альянс против Европы»[85]. Тем не менее это был именно альянс, направленный против восстановления Европы.

Германское общественное мнение, как того и следовало ожидать, сделало из факта заключения консультативного пакта тот вывод, что пакт открывает новую эпоху в развитии франко-британских отношений, а пресса моментально стала ссылаться на франко-британскую инициативу как на новое свидетельство провала германской миссии.

Мне напомнили об интервью, данном в 1929 году Штреземаном мистеру Брюсу Локкарту незадолго до кончины министра иностранных дел[86]:

«…он [Штреземан] искренне работал ради мира и согласия между народами Европы. Он способствовал англо-франко-германскому взаимопониманию. Он добился поддержки своей политики восьмьюдесятью процентами населения Германии… Он подписал договор в Локарно. Он уступал, уступал, уступал, – до тех пор, пока соотечественники не обернулись против него… Нет ни одного немца, говорил он, который согласился бы воевать ради возвращения Эльзаса и Лотарингии, но нет и никогда не будет также немца, начиная с бывшего императора и кончая самым нищим коммунистом, который согласился бы признать нынешнюю германо-польскую границу. Исправление польской границы принесло бы Европе столетний мир…»

«Прошло пять лет со времени подписания договора в Локарно. Если бы вы сделали мне одну-единственную уступку, – сказал тогда Штреземан, – я бы смог повести свой народ… Но вы не дали мне ничего, а те ничтожные поблажки, которые вы нам все же делали, всегда приходили слишком поздно».

Говоря об англо-французской политике, Штреземан горько жаловался на сэра Остина Чемберлена[87], который постоянно подыгрывает французам. Пребывая в крайне болезненном состоянии, он в конце сказал: «Что же, теперь нам не остается ничего, кроме грубой силы. Будущее находится в руках нового поколения. Германскую молодежь, которая могла бы пойти по пути к миру и к обновленной Европе, мы упустили. Это моя трагедия и ваше преступление»[88].

Coup d'etat в Пруссии. – Новые выборы. – Нацисты получают 230 мест. – Беседа с Гитлером. – Приговор по делу в Потемпе. – Уступки в вопросе разоружения

Одним из первых моих действий по возвращении в Германию из Лозанны стало посещение в Нейдеке Гинденбурга. Он пребывал в добром здравии и проявил полное понимание трудностей, с которыми мы столкнулись на конференции по репарациям, и тех мер, предпринять которые мое правительство считало необходимым. Внутреннее положение в стране за время моего отсутствия еще ухудшилась, предвыборная кампания привела к новому разгулу уличных беспорядков, и возникла необходимость вновь ограничить свободу, которую я предоставил нацистским «коричневым рубашкам». Я более не считал себя обязанным Гитлеру после того, как его газета «Volkische Beobachter» приветствовала нашу работу в Лозанне таким комментарием: «Дух Версаля восторжествовал – канцлер фон Папен подписал в Лозанне очередные обязательства». Предупреждение президента о том, что общественный порядок будет поддерживаться любой ценой, игнорировалось как коммунистами, так и нацистами. Поэтому я предложил Гинденбургу запретить за две недели до выборов проведение демонстраций и шествий всеми военизированными формированиями, на что он согласился. Нас серьезно беспокоило положение в Пруссии. Для стороннего наблюдателя, скорее всего, трудно будет понять, насколько возможности правительства рейха были ограничены в вопросах исполнительной власти. Ответственность за защиту его административных зданий и персонала и за охрану министерств лежала на прусской полиции, которая не подчинялась власти центрального правительства. Земельное правительство Пруссии страдало от такого же тупикового положения, вызванного партийными противоречиями, как и правительство рейха, и точно так же подвергалось опасности, связанной с ростом левого и правого радикализма. По этой причине не было никакого смысла в применении жестких мер на федеральном уровне, поскольку опасность грозила нам, так сказать, с черного хода, благодаря событиям, происходившим в Пруссии. Я, сколько мог, сопротивлялся предложениям применить силу, но, вернувшись из Лозанны, получил от Шлейхера сообщение о докладе, полученном от ответственного сотрудника прусского министерства внутренних дел. В этом докладе говорилось о переговорах между Аббеггом, социал-демократом, занимавшим пост государственного секретаря, и Каспаром, депутатом прусского земельного парламента от коммунистов. Эти партии всегда находились «на ножах», но такие же отношения существовали между коммунистами и нацистами, что не помешало им, как стало известно, договариваться на местах о совместных действиях для того, чтобы нанести поражение социалистам. Создание альянса двух марксистских партий не было таким уж невероятным делом, и в случае, если бы из этого что-нибудь вышло, это породило бы в высшей степени зловещую ситуацию. Мир в более поздние времена не раз становился свидетелем того, что происходит с социал-демократической партией, которая заключает союз с коммунистами. Любая восточноевропейская страна может служить тому примером. Коммунисты всегда первым делом захватывают контроль над полицией. Такую возможность мы не могли игнорировать. Шлейхер также был сильно обеспокоен перспективой попадания полицейской власти в руки нацистов. Любое усиление влияния этой партии в стране в целом должно было отразиться и на Пруссии, причем обычной практикой парламента всегда была передача министерства внутренних дел самой влиятельной партии. Это сразу поставило бы под ее контроль важнейший из находившихся в распоряжении правительства инструментов поддержания общественного порядка. Мы приняли решение, что такое развитие ситуации следует непременно предотвратить.